«Ешьте, девки, а то подохнете». Девушка о том, как ее лечили от расстройства пищевого поведения

«Ешьте, девки, а то подохнете». Девушка о том, как ее лечили от расстройства пищевого поведения
Алла (имя изменено) написала нам письмо после статьи о парне, страдающем булимией, – у нее та же болезнь и жуткий опыт лечения в психиатрической клинике.

Алла (имя изменено) написала нам письмо после статьи о парне, страдающем булимией, – у нее та же болезнь и жуткий опыт лечения в психиатрической клинике.

«По больнице ­– только на коляске и молча»

­­– Грустную историю своей болезни я рассказывать не буду – все довольно стандартно. А вот в лечении я попробовала практически всё: психотерапия всех мастей, медикаментозное лечение, йога, медитации, пранаяма, гипноз, арт-терапия, экстрасенсы, бабки-шептухи, походы в церковь, иглоукалывание, особые техники массажа и даже БДСМ-практики.

Фактически на мне ставили опыты, но я принимала это с большой благодарностью, потому что еще 3–7 лет назад у нас в стране словно не понимали, что вообще делать с ED (Eating Disorders, расстройства пищевого поведения. – Ред.). Так что если кто-то соглашался хотя бы попробовать помочь – большое спасибо.

Некоторые спрашивали у меня, почему я не лягу в какой-нибудь рехаб в Европе, мол, слышали, там классно. Но, умудряясь работать и получать нормальную зарплату, я моментально тратила ее на зажоры. В семье особых денег никогда не водилось, и осознание, что ты забираешь у родителей последние копейки, дважды сработало лучше всех терапий.



Ремиссии продолжительностью 1-2 месяца мне удавалось добиться неоднократно. Тогда это казалось нереальным успехом, но по факту было просто легкой передышкой перед началом нового раунда. И от этих «побед» становилось еще хуже. В конце концов передо мной замаячила психбольница.

Первое, с чем пришлось столкнуться, – это равенство, о котором трудно мечтать. Оно выражается в том, что со всеми, несмотря на специфику болезни, обращаются одинаково: как с самыми неадекватными психопатами на планете.

Перемещаться самостоятельно по больнице запретили: только в кресле-каталке и только молча. Любые попытки заговорить с санитаркой пресекались ее шиканьем – это я списала на тяжелую повседневную рутину и замолчала. В приемном покое сразу забрали все вещи и телефон. Меня отвели в палату, забитую девушками, кинув первую внятную фразу: «Чашку дадим потом».

«Большинство пациенток как сомнамбулы шатаются по коридору»

К моменту попадания в диспансер у меня сформировался своеобразный иммунитет к суровости медицинских учреждений. Только здесь было совершенно по-другому: больше напоминало лагерь пленников.

Весь доступный мир – коридор на 10 палат, которые пронумерованы по возрастанию тяжести заболевания. Меня определили в пятую, где лежали девушки с анорексией и булимией. В 1-й и 2-й палате были совершенно безумные женщины. Одну из них привязывали простыней к кровати, она сползала на пол, сидела с вывернутыми руками, примотанными к изголовью, и непрерывно кричала.

Но в целом большинство пациенток как сомнамбулы шатаются по коридору – туда и обратно. Двери без ручек, окна заколочены, туалет без дверей и толком без перегородок, а за страдающими булимией еще и ходят к унитазу следом.

Кстати, душ строго раз в неделю. У одной девушки начались обильные месячные, однако это не стало поводом разрешить ей сходить в душ не по расписанию. Помню, еще думала тогда, каким образом лишение человека банальной гигиены помогает выздоравливать.

Вещи мне вернули – кроме потенциально опасных предметов, среди которых почему-то оказались сапоги, которые я так больше и не увидела. Телефоном можно было пользоваться только без симки, но санитары в любой момент могли вырвать его из рук и проверить, что ты там смотришь.

В первый день, когда я осталась без телефона, он буквально разрывался от звонков. Я умоляла медсестру ответить кому-нибудь из звонивших и сказать, что со мной все в порядке, на что она его просто выключила.

Тогда я пошла на пост и попыталась объяснить ситуацию: близкие сойдут с ума от переживаний, если я не выйду на связь. Но медсестра рассмеялась мне в лицо и объяснила, что такую привилегию нужно заслужить, а всю информацию родным передадут. Что, конечно, оказалось неправдой.

 

«За жетоны можно было поесть, помыться и позвонить»

Система поощрений и наказаний работала только для нашей палаты: нужно было выполнять различные задания и получать за них маленькие картонные квадратики, так называемые жетоны.



Стоимость заданий была разная. Самое «дорогое» – доедать еду до конца. Звучит суперпросто, но, когда ЖКТ посажен голодовкой или бесконечной рвотой, даже хорошую домашнюю еду тяжело переварить. А это были классические больничные блюда, я к ним за время лечения уже привыкла, так что отвращения они не вызывали. Но когда от каши зависит, сможешь ли ты, к примеру, помыться, она одним своим видом доводит до истерики.

Плюс все мы по-прежнему боялись еды. В этом заключается одна из самых страшных выходок болезни – ты вроде уже на самом дне, а все равно думаешь, как тебя разнесет от кусочка хлеба. Доедать помогает санитарка, «порхающая» вокруг столов и повторяющая: «Ешьте, девки, а то подохнете». В случае чего – приободряюще хлопает полотенцем по щеке. Справедливости ради нужно сказать, что не больно. И все-таки чувствуешь себя шавкой подзаборной. Кстати, унижение – еще один классный метод лечения.

Удобнее всего заработать получалось, таская тяжеленные чаны с едой из привозящей их машины до отделения. Заодно и счастье выбраться на улицу. Всего способов выйти за пределы коридора было два: носить еду или ходить на утреннюю службу в церковь поблизости.

В нашей палате были девушки и с анорексией, и с булимией, и всем одинаково нужны были жетоны. Поэтому существовало подобие круговой поруки: более крепкие булимички носили чаны, получали жетоны и делились с ослабевшими девочками, а те, в свою очередь, делились с ними едой, которую передавали родители.

Страдающим булимией тоже передавали еду, но медсестры ее сразу забирали. Вообще, это логично, поскольку никогда не знаешь, в какой момент начнется жор и ты все уничтожишь. С другой стороны, анорексичкам разрешали держать еду возле себя, то есть доступная еда все равно была поблизости.

За остальные задания – помыть полы в палатах и коридоре, помочь собрать грязную посуду, сходить на молитву или на вечернее мероприятие с монахинями, где каждый по очереди читал вслух религиозные притчи, сходить на сеанс круговой терапии – давали меньше всего. А жетоны нужны были для всего: дополнительного душа, звонка родным, порции еды из дома…

 

«Родителям сказали, что они пожалеют, а я сведу себя в могилу»

Круговая терапия – это парень-психолог, который приходил несколько раз в неделю, собирал нас в кружок, садился в центре и просил рассказать каждую, за что она благодарна и кому. Получалось вяло и однообразно, и так из раза в раз. Кроме этого мы занимались какой-то бессмысленной сюрреалистичной деятельностью: рисовали, например, как видим себя, или обсуждали любимых зверей. Иногда он рассказывал, как вчера натрескался в кафе, и задорно смеялся. Думаю, хотел нас взбодрить, но половина девушек была под действием транквилизаторов, а другая – просто в упадке.

В этой терапии и стандартных медикаментах – антидепрессанты, нейролептики, транквилизаторы – и заключалось все лечение. Некоторые девушки еще периодически попадали к психотерапевту.



Очень быстро мне стало понятно, что нужно отсюда убираться. Насобирала жетоны – и плача позвонила домой. Но за один раз уговорить забрать меня не удалось: родные растерянно убеждали, что надо потерпеть – и все образуется. При этом время звонка – не больше минуты.

Второй раз, когда мне удалось позвонить, я сразу же начала кричать: «Забирайте меня!» Всего за неделю к силой задавленной булимии добавились тревога, бессонница, судороги, серьезные проблемы с желудком и кишечником, волосы выпадали клочьями.

На следующий день девушки, которые скопили достаточное количество жетонов (вроде бы около 20–25), получили свидание с родителями. В комнатке стояли столы и скамейки, все пациентки высыпали туда посидеть, поскольку даже помещение в 20 квадратов казалось интересным после однотипного коридора.

Помню, как услышала за дверью мамин голос… Родители подписали бумаги о принятии ответственности, а в дополнение им выдали тираду о том, что они пожалеют о своем решении, а я, как только выпишусь, сведу себя в могилу.

Мама потом рассказала, что, пока ждала встречи, успела поговорить с другими родителями. Их дочери тоже рассказывали правду: они вместе переживали, плакали, а потом смирились. Потому что ни сил, ни возможностей лечиться по-другому у этих семей не было, а так хотя бы какая-то надежда.

«КАК БЫ ГЛУПО НИ ЗВУЧАЛО, БОЛЕЗНЬ САМА ПРОШЛА»

После выхода из больницы я продержалась неделю, потом болела еще около года, имитируя выздоровление. Пустила все на самотек, впав в анабиоз, и болезнь, как бы глупо ни звучало, сама прошла. Но это частный случай везения, и, конечно, я и сейчас не застрахована от рецидива.

Спустя некоторое время в организме начинают проявляться последствия болезни, и, когда на приеме у врача я рассказываю анамнез, на меня часто смотрят с легким удивлением, иногда снисходительно говорят: «Вечно молодежь мается ерундой».

Я не жду особого участия, мне нужно только принятие моего диагноза как болезни, а не как дурости или отсутствия силы воли. А раз есть болезнь, должно быть и настоящее лечение, которое не будет включать в себя помещения в больницу «для галочки» и превращения людей в безвольных овощей. 


Перепечатка материалов CityDog.by возможна только с письменного разрешения редакции. Подробности здесь.

 

Еще по этой теме:
«Ел, ходил в тренажерку и вызывал рвоту». Минчанин с булимией о психотерапевтах, отце-тиране и гомосексуальности
Докторофобия у минчан: ВИЧ «на глазок», внезапная анорексия и пр.
«Обеды для своей команды мы оплачиваем». Минчане о том, какая еда у них на работе самая популярная
поделиться