Минчанин вспоминает день, когда похоронил маму и отправился на день рождения своей девушки. «Мы сидели в баре “Герои”»

Сейчас все экземпляры книги раскуплены, но полностью текст можно прочитать, обратившись к автору сборника. Фото: личный архив автора.

А вот одна из его историй, в которой он описывает один из самых тяжелых дней в своей жизни, – «Эссе о молодости»

…Я вошел в зал, и тревога исчезла. В гробу лежала моя мама. Место заняла скорбь и боль, но ведь они лучше тревоги? Она как назойливая муха, а боль... Боль можно и перетерпеть.

Это случилось несколько дней назад, в ночь на 3 сентября. Накануне трагедии я был на «БелАЗе». Летом мы с ребятами «нырнули» в промышленный туризм: ходили по цехам МТЗ, тестили пиво на заводе «Аливария» и катались на огромном самосвале в идиотских оранжевых жилетах. Минск стал тухлым, а жить-то надо.

Когда я вернулся из Жодино, мы собрали на квартире около 20 человек, чтобы пить водку и Jägermeister из ковшей сувенирных самосвалов, чтобы потом здоровой колонной пойти на La boum в бывший «Корпус». Я не люблю французский язык и всю эту эстетику, но в тот вечер все были очень счастливы, несмотря на ссоры и косые взгляды.

Утром я проснулся от звонка папы. С тяжелой головой и «отходняком» я собирался сказать ему, что продолжу спать и не поеду навещать родственников в Борисове. Но после его слов все перестало быть таким, как было. Я часто представлял, как встречу смерть мамы: где и в каких обстоятельствах, заплачу ли, будет это ночь или день, зима или лето, а может, осень? У меня уже будут дети, жена, а может, это случится после смерти бабушки? Или после смерти папы?

Мне нужно было протрезветь. Я искал место, где поем. Состояние шока вперемешку с опьянением было настолько сильным, что я не принял душ дома. Позвонил другу Никите и зашел в его дом напротив McDonald’s на Октябрьской, чтобы освежить голову. Все, что было вплоть до дня похорон, не помню, а возможно, и не должен.

Зал стал наполняться людьми. Первыми были родственники. В суматохе и попытках успокоить горюющих близких нашлось место для воспоминаний. Первое, что я помню, как мама сгибает ноги, а я скатываюсь по образовавшейся под одеялом горочке к ней в объятия и показываю три пальца, указывая на свой трехлетний возраст. Наш дом в борисовском районе Лядище был построен для советских офицеров, которые состояли в контингенте, вынужденном покинуть территорию стран Варшавского договора после распада СССР.

Я с трепетом вспоминаю любимый дом, который в дождь и ясную погоду наполнялся семейным теплом. И то самое детство без интернета, который уже был на стационарном компьютере, но родители не хотели учить меня им пользоваться (может, потому что и сами не умели). Вокруг цвела жизнь.

Пятилетнего меня мама посылала за молоком, и я, счастливый, шел между залитых медовым солнечным светом сосен. На сдачу покупал в видеосалоне пиратскую VHS-кассету с «Приключениями Аладдина», которую затем до дыр засматривал дома. По вечерам с большой завистью я смотрел, как старшие ребята играют в футбол во дворе, думая, какие же они крутые и взрослые.

Зал продолжал наполняться, а я не переставал суетиться, то поднося воду, то обнимая уже и не помню кого, то закрывая глаза бабушкам. Мама умерла молодой – ей было всего 44. Умерла красивой.

Чего, черт возьми, чего скрывать – этого бы хотели многие. Молодость же ее до самых последних дней билась через край. Мама в разговоре с моими друзьями жаловалась: «Знаете, мне часто другие родители ноют, что их дети как-то не так им ответили, пробурчали и нахамили. Я не понимаю, чего они возмущаются: мои дети вообще изобрели сарказм!»

Мы с братом Ваней и правда часто троллили маму, называя ее бабулей, – это задевало. Не настолько, чтобы обижаться, но достаточно, чтобы начать контратаку.

Она сразу припоминала мне эпизод, как папе пришлось забирать 17-летнего недотепу, которого на Зыбицкой за распитием медовухи поймала комиссия по делам несовершеннолетних. А моему брату мгновенно отдавался приказ выбросить мусор и убраться в комнате. Да, авторитарно, но и маму нечего троллить.

Первой из друзей я увидел Полину. Она, как и я, была председателем студенческой организации у себя на факультете международных отношений. Полина оставила цветы, выразила соболезнования и ушла, так как ей было морально тяжело. Мой друг Тимофей забыл про дресс-код и пришел в серых трениках, что меня очень сильно рассмешило, а его, видимо, смутило и заставило покинуть мероприятие.

Постепенно друзей в зале становилось все больше, но все они стеснительно клали цветы и возвращались на улицу. Иногда я выходил к ним и тогда курсировал между двумя компаниями – ребятами из Gribowens и студенческими товарищами.

На вопрос, откуда название Gribowens, мы с серьезными лицами рассказываем историю про друга Никиту, которому по пьяни санитары отпилили не ту ногу, из-за чего у него появилось прозвище «гриб».

К сожалению, это далековато от истины. Все началось в 2016 году, когда я, будучи эпатажным псевдоинтеллектуальным школьником с «Пьяного дворика», познакомился с известным в узких кругах фотографом Жекой Болтом. Не знаю, чем я его тогда зацепил, но с того момента мы и стали тусоваться. Я знакомил его со своими друзьями, а он меня – с миром моды, западных мемов и пленочной фотографии. Женя сильно повлиял на мое восприятие городской культуры: благодаря ему я узнал о городских журналах, «опеншкафах», техно-тусовках и прочих кажущихся артефактами из другой жизни явлениями Минска середины десятых (кроме блинцов на Октябрьской и Зыбицкой, которые переживут нас всех).

Постепенно из этого сформировалась тусовка единомышленников с похожим городским опытом. Название Gribowens (или «грибовенс» – как вам будет удобно) пошло от слияния имени дизайнера Рика Оуэнса и словосочетания «лесничий гриб».

Почему гриб лесничий и почему мы объединили это, никто и никогда уже не вспомнит. Дальше компания пополнялась. С Николаем мы были соведущими на репортаже, посвященном легендарной вечеринке Random Bedroom, где ему голограммой отпилило руку. Никите на отстойную татуху, которую он набил в 16, добивали фразу «это была ирония». Он же продюсировал мой кавер на трек Буерака «Страсть к курению», который в нашем варианте назывался «Страсть к квасу». Артем ставил свои пластинки Talking Heads, под которые мы играли в «Правда или правда» – это как «Правда или действие», только без действия.

Все вместе мы устраивали вечеринки на нашей квартире у площади Победы, где 9 мая мы, как школьники, бежали со всех ног вниз во двор, чтобы посмотреть на праздничный салют.

Наша компания состоит из 30 человек. Мы разбросаны по миру: от Лондона до Милана, от Парижа до Варшавы и от Москвы до Шанхая, но мы все равно друг у друга есть – люди разных возрастов, взглядов и ощущений, которые объединены схожими опытом и вкусом.

Другие мои друзья из универа расположились недалеко от «грибовенса». Поглядывая на меня исподлобья, они о чем-то шептались. Поиграв в парламенты, моделирование ООН и прочие прибаутки школьного самоуправления, я не смог проигнорировать это в университете. Не буду тянуть время рассказами про важность гражданского сознания у студентов. Действительно, часто ловил косые взгляды от одногруппников и друзей, когда те слышали, что я член студенческой организации.

И было за что. Мнение о «казенности» студорганизаций существует и будет существовать. Закрытая тусовка бездельников, которые организовывают конкурсы вроде «Мистер БРСМ географического факультета 2005», – и это мнение имеет право на жизнь.

Вместе с этим будет нечестным по отношению к моим соратникам не сказать, что мы сделали много хорошего для людей. Оплачивали расходники для 3D-принтеров, на которых делали комплектующие для ИВЛ в разгар коронавируса. И развозили питьевую воду по детским садам и общежитиям на Петровщине и Каменной Горке весной 2020 года, когда аммиак попал в водопровод.

Мы регулярно помогали детским домам, приютам для животных и студентам, попавшим в беду, как, например, студенткам из Африки, у которых при пожаре в общежитии сгорели вещи. И никогда не жаловались, выполняли работу с совестью и гордостью, тратили стипендии на помощь другим и пиво в «Центральном», чтобы отпраздновать успешно проведенное дело.

Студенчество кончилось, а мы друг у друга остались. И это продолжает нас тянуть: кого‑то на публичные дебаты с Григорием Азаренком, кого-то в депрессию и на дно бутылки, кого-то за границу, кого-то работать в университете, а сегодня оно привело нас на похороны.

Их, минских тусовщиков и студенческих активистов, привели сюда скорбь и солидарность. Некоторые из них не знали мамы, но посчитали своим долгом поддержать меня и проститься. Чувство семейности, чести и преданности – вот что объединяет эти группы, хоть они могут с этим и не согласиться, а на курилке в «Аксике» саркастично съязвить над моими словами. Но сегодня мы все тут, и это главное, что дала мне молодость: моих друзей, мою семью.

Зал наполнился битком. Друзья папы и мамы, дальние родственники – все призраки прошлого теперь здесь. Дальше были отпевание, крематорий и поминки. Ничего не скажешь – похоронная рутина. Боль и скорбь со мной, но они все еще лучше тревоги, а это уже хорошо.

После похорон я приехал домой. Почитал переписку с мамой и повтыкал в потолок. Не плакал. Нужно было выйти из квартиры, «хапнуть» американо в «Зерне» и купить букет подсолнухов.

Этот день был не только про смерть, сегодня моей девушке Вике исполнилось 23 года. Через 10 часов мы сидели в баре «Герои», будто сегодня была годовщина, а не день похорон. Она держалась стойко и была самой красивой, о чем говорит диалог с моим другом, который не был до этого с ней знаком:

– Это Вика там стояла?

– Которая с крестом на груди?

– Да, у колонны с ребятами.

– Ага, ну та, которая самая красивая.

Я подарил ей подсолнухи и любовное письмо. Мы пили, держались за руки и живо разговаривали, иногда шутили. «Живо» здесь самое главное. Трудно поверить, что в этот кошмарный день – один из худших для любого человека – нашлось место живому. Мы сидели в еще летнем сентябре, смеялись, а огоньки на террасе с их теплым светом, который падал на наши сомкнувшиеся, тающие из недавнего ужаса в чувство любви руки, освещали наши заплаканные глаза, в которых уже и не было намека на грусть.

Они были счастливы.

Когда я озвучивал идею этого эссе двум близким людям, они сказали, что получается мрачновато. И с ними я не совсем согласен. Этот день стал столкновением прошлого и будущего, смерти и жизни, тьмы и света – молодость сама по себе и есть перетекание между этими противоположностями.

Ты можешь быть молодым по паспорту, но если не переживать эмоции от горя до любви, то к черту эту молодость. Действительно, маневр между этим перетеканием с каждым годом становится все меньше, но я не закончу свою молодость. Слишком уж я привязался к ней.

Жизнь не та без рыданий в плечо другу в сквере Дзержинского из-за измены девчонки, жизнь не та без авантюрных вылазок в стриптиз-клубы без гроша в кармане, жизнь не та без сплава по Ислочи, жизнь не та без огромной пьяной компании на съемной квартире, которая кричит песни «Кузнецкого Сквада». Смерть – это только равнины. Жизнь – холмы, холмы.