#ЯНеБаюсяСказаць. Минчанки рассказали о пережитом сексуальном насилии

Начала акцию украинская социальная активистка Анастасия Мельниченко. На своей странице она написала: «Я хочу, чтобы сегодня говорили мы, женщины. Чтобы говорили про насилие, которое пережило большинство из нас. Я хочу, чтобы мы не оправдывались – “я шла в трениках среди белого дня, а меня все равно схватили”. Потому что нам не нужно оправдываться. Мы не виноваты, виноват всегда насильник».

Белоруски и белорусы тоже присоединились к акции. CityDog.by публикует несколько историй с разрешения самих героев.
 

– Тут ставят хэштег #‎янебоюсьсказати‬‬‬, но правда в том, что я боюсь. Хотя это скорее не страх, а стыд или что-то среднее между этими двумя чувствами. И сколько бы книг по психологии, статей про феминизм, про виктимблейминг, про то, какой отпечаток накладывает на нас общество, в котором мы растем, которое безжалостно пытается обтесать нас, засунуть в рамки, как ребенок пытается запихнуть деревянный треугольник в дырку в форме круга, – сколько бы я ни читала всего этого, ни проговаривала в безопасных пространствах, ни рационализировала в своей голове, менее стыдно, менее страшно, менее невыносимо, менее тошно не становится. Я боюсь сказать. О некоторых вещах я не говорила никому и никогда, потому что они настолько жуткие, что большую часть времени я уверена, что мне это приснилось.

Есть какие-то штуки (мелочь в масштабах, обычное дело), про которые я могу сказать, про которые вам может рассказать любая. Как в 15 лет я ехала в полупустом автобусе и даже не сразу поняла, что происходит и почему какой-то мужик стоит так близко ко мне, хотя места полно, пока не ощутила его руку на себе. Мне почему-то было стыдно закричать или сказать на весь автобус: «Эй, извращенец, отвали!», моей реакцией было вцепиться в его руку ногтями. Он заорал: «Эй, сука, что ты делаешь, больно!» Я выскочила на ближайшей остановке и потом еще удивлялась и завидовала ему – это же надо в такой ситуации чувствовать себя достаточно правым, чтобы еще и возмущаться! Офигеть. Как во время массажа массажист приставал ко мне. Как я ночевала с друзьями, и мне пришлось спать на одной кровати со знакомым, а ночью я проснулась от того, что он недвусмысленно о меня трется. Как… Ай, блин, чтобы все рассказать, надо книгу начинать писать.

И я жутко, кошмарно зла от всех своих историй, от историй своих подруг, историй незнакомок. Я зла, потому что стыдно и страшно почему-то мне. Мне, а не уродам, которые все это делают. Потому что их никто и никогда не осуждает, даже если они творят насилие прямо у всех на глазах. Потому что насильники ходят среди нас целыми толпами – ну ничего, что он жену бил, достала его, наверное, с нами-то он хороший парень! Так вот: ни один из них не хороший парень. И, если женщина говорит, что над ней было совершено насилие, это всегда правда. Всегда. Мы не получаем какую-то вселенскую награду и всеобщее признание и понимание, если говорим о насилии. Мы получаем обвинения, неверие, насмешки, унижения. Так что какой-то выгоды врать у нас нет. И пока вы жмете руки, улыбаетесь, продолжаете общаться с кем-то, кто, вы знаете, бил, насиловал, приставал против воли к кому-то, – запомните, до тех пор мы будем жить в мире, где историй насилия над женщинами будут сотни миллионов. И к каждой из них вы будете причастны.

– Мне было 16 лет, когда мама согласилась отпустить меня на мою первую дискотеку с тремя подружками. Нас пригласили мальчики, с которыми мы дружили. Мы поехали в кинотеатр «Дружба» к 8 вечера, и к 11 я должна была прийти домой. Я ходила на танцы и очень красиво танцевала, у меня были длинные волосы; помню, что одета я была в белую майку, джинсы и белые кеды. Мы танцевали, и было весело. Я пошла в туалет и, когда из него выходила, встретила парня из соседнего двора, который уже был пьян и схватил меня обнимать со словами «малыш, ты так красиво танцуешь, выйдем поговорить».

Я сопротивлялась, он перевесил меня через плечо и даже при всем моем старании и криках вынес при охранниках и милиции на улицу, где его ждали двое друзей на белых «Жигулях». Меня вкинули в машину, хотя я кричала, и поехали...

Поехали на берег Свислочи: кто знает эти районы Минска, знает, что берег там дикий и людей там вечером нет. Сказали готовиться и пошли ссать. Как мне было страшно, не сказать словами, я уже начала по дороге умолять и плакать, но парни ржали и особо не слушали, что я там говорю. Паша (такая у него была кличка), который меня выносил, дал мне по морде и сказал, чтоб я заткнулась. Руки и ноги у меня были ватные, я оцепенела от страха, у меня были секунды, чтобы выскочить из машины и бежать. Я выскочила, побежала к реке, был обрыв, я прыгнула, ударилась и зацепилась за корни, разодрала себе кожу на животе, но мне не было больно. Я скатилась кубарем к берегу, встала, побежала к воде и поплыла. Не помню, сколько я плыла, один бросился за мной, но не поплыл. Я переплыла на другой берег и лежала в каком-то болоте минут пятнадцать. Наверное, поняла, что могут объехать на машине и словить, поднялась и спряталась в камышах. Так я пролежала до утра, они приезжали, выходили, искали, я умирала от страха, но надеялась, что не найдут. Не нашли...

Когда стало совсем светло, я начала потиху ползти по камышам к деревне на стороне Серебрянки. Вышла на дорогу и увидела женщину с мужчиной, выходивших из дома... По-моему, они поняли все, женщина дала мне свою кофту, спросила, где я живу. Они завели меня домой, где моя мама, которая сошла с ума за ночь и тоже все сразу поняла, сначала меня помыла. Потом дала поспать. Потом аккуратно расспросила обо всем.

Мама увезла меня к тете в Лепель, был конец года, месяц май, я не написала ни одного диктанта и ни одной контрольной, больше трех месяцев меня не было в Минске. Заявление в милицию от родителей не приняли. Девочки по телефону сказали, что у Паши дядя мент, у него уже на счету не менее 20 изнасилований и никто ничего не сделает. Бондарь, который был с ним дважды, сидел за изнасилование несовершеннолетних, имени третьего я не знаю, но это не важно. Со мной договорились, что если вдруг я встречу кого-то из них, то сразу идем в милицию. Я никуда не ходила гулять до 2-го курса университета. До поступления в университет я не могла танцевать – вообще. Я постриглась почти налысо. Я перешла в другую школу. Два года спустя я встретила Пашу, но он меня не узнал, так как сидел на наркоте и бухал. Через 4 года Паша умер в подвале от передозировки, судьбу двух других я не знаю, больше я их не видела.

Я помню посекундно все до сих пор, а прошло уже 24 года. Больше я ничего не скажу. Я благодарна ангелу, что я жива. Те, кто знает моих родителей, не пересказывайте им эту историю еще раз. Я сама уже мама и понимаю, как это страшно даже вспоминать. Спасибо.

Много еще чего было... Мужик в метро, который засунул мне руку в трусы и массировал мне зад, вечные попытки схватить или дотронуться до груди или до попы в общественном траспорте... Это ужасно. Просто ужасно.

– Однажды я сделал страшное открытие. В массовом представлении изнасилование выглядит жуткой сценой в лесопарковом массиве или промзоне, когда какой-то злобный тип нападает на жертву, избивает ее, всяко-разно жестоко с ней обращается, насилует и скрывается во тьме. Понятно, что и такое случается. Но сейчас не о таких случаях.

У криминалистов есть специальная шкала определения типов насильников. Там разные градации и т.п. Я тоже подобную шкалу для себя однажды осознал. И в ней принципиально три типа:

1) Уголовник-профессионал, назовем его так. То есть это человек, выбравший бандитский образ существования. И для него агрессия и унижение по отношению к окружающим – естественная модель поведения.

2) Психически больной человек, со сдвигом на сексуальной почве. И вот с ними все предельно понятно.

Но я однажды открыл третий тип насильника. И потом не раз пересекался с такими в разговорах или слышал их описания от знакомых или жертв.

3) Это совершенно социализированный человек. Он воспитывался в так называемой «приличной семье». Он нередко вообще не агрессивен. Образован, воспитан и т. д., и т. п. Может быть женат и иметь детей. Но у него по отношению к женщинам есть ряд установок, которые позволяют проявлять сексуальный интерес безо всяких условностей. Как данность. Это проявляется в более-менее приличных или более-менее жестких формах. Но общая когнитивная формула «мужчина должен трахать женщину» этим типом воспринимается как абсолютная, буквальная истина.

И нередко изнасилование не выглядит вот этим самым суровым актом с избиениями в подворотне. Это чаще всего вообще знакомый жертвы. Более того – близкий знакомый. Это не выглядит брутальным киданием на пол и разрыванием одежды. Причем несогласие жертвы и ее сопротивление расцениваются им исключительно как игра. Или как некая данность, не стоящая ровным счетом никакого внимания.

Это самый страшный тип. Потому что первые два, в силу своей десоциализированности, активно не присутствуют в окружающей массовой действительности. А вот третий появляется в самых обычных местах и в качестве самого обычного человека. Более того – хорошего приятеля.

P.S. Лет десять-двенадцать назад мы сидели в хорошей застольной компании, и один из присутствующих внезапно проявился в качестве вот этого, третьего типа. Проявился в форме разговора, рассказа о его представлениях. И, согласно этим представлениям, все женщины достойны быть оттраханными мужчинами – и далее всё в этом ключе. Мы с приятелем переглянулись, и я «начал разговор». Не сразу в лоб, а с подводочкой издалека. О погоде, политике, перешел на общие темы, и вдруг выяснилось, что у нашего героя есть сестра, почти наша ровесница. И я спросил, где она теперь, и попросил ее телефон. Он отшутился, но я предложил всем присутствующим (большинство присутствующих, кстати, сразу скумекало, что я разыгрываю его собственную карту) привезти его сестру для продолжения нашей славной мальчишечьей вечеринки.

Рассказывать можно долго, но буду краток. Я включил «принципиального» и конкретно стал требовать телефон сестры. Причем я аргументированно доказывал нашему герою, что мы не банда хулиганов из подворотни, а приличные люди. И что абсолютно всё выглядит четко в рамках его жизненной концепции. Я немного переусердствовал в своей настойчивости, и чувак реально психанул. Но, когда попробовал ерепениться, мне подыграл товарищ, и мы нашего добра молодца слегка прессанули. Когда он конкретно получил разрыв шаблона и не на шутку ссыканул, мы засмеялись и сказали что-то вроде: «Ну вот, видишь, как не все однозначно в этом мире».

Не поссорились, но ни со мной, ни с товарищем моим он с тех пор не водится. Разве что на общих мероприятиях пересекались иногда, и по нему было видно, что не любит меня.

– Мне лет 12, я живу в подъезде, где за лифтом есть большое пространство и закрытый мусоропровод. Иногда там собирается молодежь по вечерам пить пиво. Был летний день, я с мусорным ведром выхожу к лифту, чтобы выбросить мусор на улице за домом, вызываю лифт и слышу, что за лифтом кто-то шепчется, резко выскакивают два солдата (у нас недалеко несколько военных частей), и один очень четко начинает меня лапать, я онемевшая стояла и не решалась даже дышать, они стояли и смеялись. «Давай иди и возвращайся», – резко сбегаю по лестнице вниз. Мне 33, и я до сих боюсь подъездов.

В то же лето еще один однажды схватил сзади, бросил на землю, сел сверху и стал расстегивать ширинку своих грязных белых джинсов. А мы всего-то в ста метрах от дома перед окнами в кустах, возле канавы собирали лягушек и кормили их котлетами. Плюнула ему удачно в глаз, вырвалась.

В университете преподаватель лет около 70 позволял себе подходить близко сзади и шепотом спрашивать, как проходит подготовка к его предмету. При малейшем движении, чтобы отстраниться, хватал за руку, начинал ее нервно гладить от локтя до плеча и нести какую-то чушь.

Зная, что парк Челюскинцев одно время славился эксгибиционистами, все преподаватели физкультуры педагогического университета просто кайфовали и ржали, что девочки снова убегают на пробежку по лесу, подшучивая, мол, «отставшей достанется».

В автошколе, когда инструктору в машине я задавала любой вопрос, он начинал активно работать языком у себя во рту, чтобы язык было видно через щеку, и отвечал заезженной фразой: «Ответы на такие глупые вопросы по отдельной цене». И всегда останавливал машину в одном и том же месте, в лесу, за «корабликом» на Востоке, и выходил из машины в лес, возвращался через минут 5. Когда я написала на него жалобу, мне сказали: «Ну что вы, вы же понимаете, что вам будет сложно сдать экзамены, может, после того, как сдадите, напишете, а мы примем меры». Меры принимал мой друг.

– Суперважный флешмоб. Мы не виноваты в том, что мы женщины, и молчать нельзя. Была я в командировке в одной среднеазиатской стране. Один мужчина из местного персонала очень хорошо и по-доброму ко мне отнесся. Все было нормально. Однако на последней вечеринке человек напился, пытался лапать, сказала, что ухожу, стал угрожать, что сделает так, что я не смогу покинуть страну... С вечеринки я сбежала, из страны через пару дней уехала.

Однако через два месяца пришлось вернуться в страну. Этот же человек опять работал с нами как местный персонал. С первого дня приезда стал позволять себе достаточно неоднозначные разговоры. Я пошла к коллегам-мужчинам и пожаловалась. Меня поддержал один, другой сказал: «Так а что было? Шутки? Ничего же серьезного. Вот если вы, к примеру, будете вместе в магазине, а он предложит купить презервативы...» Я спросила, может, чтобы доказать, мне надо дождаться, когда он меня изнасилует?

Все закончилось хорошо. С ним провели беседу, не уволили, но все остальное время работы человек себя вел более чем корректно. Но еще от одного мужчины-коллеги я выслушала лекцию, что сама виновата, что я вот и улыбаюсь, и блондинка и т.д. И это было, когда я уже была взрослая, сильная и уверенная в себе женщина. И то чувствовала себя очень некомфортно... А такой я была не всегда.

– Вчера целенаправленно читала истории по хэштегам, сегодня они в ленте в таком количестве, что и хотелось бы держаться подальше от этой боли, но не выходит.

Хотелось бы держаться подальше именно потому, что одна из самых сильных моих травм связана с сексуальными домогательствами. И да, мне страшно говорить об этом публично. Мне страшно назвать это довольно известное имя. Мне страшно признать, как ярко и жутко тогда ощущалась собственная беззащитность. Еще более страшно осознавать, что восприятие себя как оскверненной, той, что не смогла постоять за себя еще лучше, быстрее, правильнее, четче, – это восприятие живо.

У меня сложные отношения с телом не только из-за булимии, но и из-за этой истории. Мне все еще тяжело поверить, что человек может видеть во мне не только тело. Я теряюсь, когда понимаю, что люди хотят со мной не секса (или не только его), а чего-то другого: осмысленной и ответственной близости, бережности. И я боюсь, что это когда-нибудь повторится, что снова будет этот унизительный торг, что потом (когда станет ясно: я не соглашусь) голос обретет гневные нотки, что мама не примет мою сторону.

Я очень хотела, чтобы он озвучил свою цель. Чтобы подобрал выражения для того, что пытаются делать его руки. Несколько минут я повторяла «чего вы от меня хотите», но он так и не нашел слов. Надеюсь, это потому, что он понимал: эвфемизмов тут нет и быть не может.

Я ненавижу бояться. Ненавижу молчание, которое дает индульгенцию на продолжение насилия. Я стараюсь руководствоваться этим в своих журналистских текстах и художественных проектах. Я переступаю через страх и молчание, чтобы не быть съеденной внутренней гомофобией и мизогинией, но с темой сексуальных домогательств это все еще не выходит.

Я горжусь всеми, кто рассказывал свою историю в эти дни. Я счастлива, что женщины поддерживают друг друга и вспоминают то, что им приказывали «никому не рассказывать». Я рада, что мужчины задумываются о том, что такое быть женщиной – реально, а не на красивых бумажках законов, которые не дискриминируют.

Это какой-то прекрасный лабиринт из домино. Черно-белые прямоугольники падают, подчиняясь цепной реакции, и я очень надеюсь, что они будут падать еще долго – и в итоге попустительство и обесценивание по отношению к домогательствам и изнасилованиям будет погребено под последней костяшкой.

– Конечно же, #‎янебоюсьсказать‬ шокирует меня. Особенно ценной в свете этих историй выглядит реакция одного мужчины из Киева, достаточно взрослого, который растерянно сообщал на своей страничке: ребята, это все (внезапно открывшееся) просто не вмещается в моей голове. И это самый хороший, самый честный комментарий, который мне хотелось бы слышать от мужчины.

Это действительно не может вмещаться в голове. Я уверена, что каждой из нас, абсолютно каждой, есть что сказать о насилии. Я думаю, что насилие начинается с каких-то малюсеньких, мягких капелек по макушке. «Что ты делаешь – ты же девочка», «Ну ничего страшного, подумаешь», «Все могло бы быть гораздо хуже». Кап-кап, капельки. Это всё говорят, конечно, самые близкие, потому что им тоже страшно за нас. И почему-то ужасно стыдно.

Ну ладно, это все лирика. Например, в тринадцать лет я сломала руку, нужно было мотаться в травмпункт и накладывать гипс, а перед этим вправить смещенную кость под легким наркозом. В кабинете меня уложили на кушетку, дали укол и попросили считать до десяти. Внимание со стороны медицинского персонала тогда было, скажу я вам, на уровне. Во всяком случае вокруг моей кушетки возвышались целых 4 врача, все были в хорошем настроении и благодушно шутили меж собой.

Видимо, в таком же шутливом порыве один из докторов вдруг вытянул руку и дотронулся до моей левой груди, больно стиснув ее, и тут же отпустил. Так нажимают на мягкие игрушки, чтобы они начали издавать звуки. Эта сцена заняла пару секунд и пролетела быстрее, чем я записываю предложение. Он еще что-то сказал такое вроде как одобрительное, как я поняла по интонации, но распознать уже не могла, потому что подействовал наркоз и я уснула.

А когда очнулась, врачей не было, а был гипс. И был он целый месяц, весь паршивый июнь 1999 года. Руку я сломала в тот самый день, когда произошла давка на Немиге, только не в Минске, а в Гродно, возле продуктового магазина. Так вот, месяц был весьма скверным, как ни крути: с гипсом невозможно купаться, приходилось подолгу сидеть на берегу, и я тогда здорово обгорела. Были и прочие мелкие неприятности, которые поджидают на каждом шагу, когда тебе тринадцать лет.

Я, кажется, еще никому не рассказывала этот странный пассаж, но вот – воспользовалась случаем.

– Мабыць, я ўсё ж напішу ‪#‎янебоюсьсказати‬. Бо ніхто заміж мяне гэтага ня скажа. Змалку я мела сваю сэрыю ніхарошых эпізодаў, і гэта спачатку прывяло мяне ў лютую мізагінію. Мне было агідна належаць да гэтага слабага, пагарджанага полу, да падлюдзей, якіх можна ўпэцкаць так лёгка і так неадмыўна. Таму што сэксуальны гвалт страшэнна пэцкае і выварочвае, яго не параўнаць са зьбіцьцём. Гвалт гэты, пагарду да “баб” я бачыла паўсюдна.

Дзесяцігоддзямі я гаварыла сабе: цябе гэта ня тычыцца, ты не зусім жанчына. Ды што там, ты зусім не жанчына. Ня слабы пол, не маляўка і ня тая, каго можа абгадзіць і зламаць навек. Прайшлі дзесяцігоддзі, але і дагэтуль мізагінія ляжыць ува мне глыбока. “Чаму?” – думала я, пакуль мне не абрабавалі дом. Пакуль ня ўбачыш свой разораны дом, дзе твае дзёньнікі і першыя валасы твайго сына валяюцца пад бруднымі чыімісьці сьлядамі, ты да канца не зразумееш, што такое ўварваньне ў чужыя межы.

Цела – ня проста дом, а адзіны і апошні. Менавіта таму такія частыя самагубствы і ПТСР у згвалтаваных – у іх няма дому, дзе ўкрыцца. Іх дом навекі згнюшаны. Як у Віталя Біянкі быў аповед: аднойчы ў гнязьдзечка мышаняці Піка прыйшоў вялікі сьлізкі сьлімак. Пік адмыў домік ад сьлізі, але жыць у ім ня змог. І гэта не фанабэрыя. Адны выжываюць, а другія ня могуць.

P.S. Або зьмяняюць сваю прыроду, адмаўляюцца ад яе.

Darja Alpern Katkouskaja

– На самом деле до сих пор боюсь, мне больно и противно. Несколько дней уже думаю об этом снова, читая и читая. Хотя много проговаривала это три года назад со своим терапевтом. Во время этой беременности страхи и обиды всплыли, и мы говорили опять, я ревела, злилась и жалела себя.

Сексуальное насилие в моей жизни носило очень длительный и скрытый характер и исходило от неблизкого члена семьи, то есть человека, на которого никогда никто, и мои родители тоже, подумать не могли. Я не буду писать подробности, мне тяжело их воспроизводить.

Стыд и страх, что мне не поверят, были основой того, что я молчала годами. Я думаю, это сильно отразилось на мне в отношениях, когда я повзрослела. И невозможность сказать «нет», когда хочется сказать «нет», выбор партнеров, ощущение, что я грязная и хуже других. Мне потребовались годы, чтобы пройти через себя и все это, в том числе профессиональная помощь психолога. Сейчас я об этом думаю нечасто, когда какие-то триггеры, как этот жуткий и важный флешмоб.

Лет до 23-25 я думала и вспоминала об этом каждый день. Вернее, каждый вечер перед сном. Еще у меня много боли и обиды к родителям, что не заметили, не уберегли, не создали бережной обстановки, чтобы я могла им сказать об этом. Когда я выросла и наконец нашла силы рассказать, мои родители очень испугались. И я еще очень долго обижалась на то, что они не попросили у меня прощения. Простить для себя я их смогла только в прошлом году. Я поняла, что они уже не в силах пройти через принятие и признание того, что случилось, что им тоже плохо, но они просто не могут мне этого сказать, хотя, наверное, чувствуют.

Когда пару лет назад этот человек умер, я на самом деле обрадовалась. В детстве мне казалось, что я вырасту и убью его. Теперь я могу жить спокойно. Никого не хочу убить. Очень тяжело жить с такой злостью в себе. И не иметь возможности ее выплеснуть.

Я думаю, это очень важно – говорить об этом. Важно помнить, что опасность может таиться там, где никогда не ждешь. Говорите со своими детьми, наблюдайте за ними, защищайте их, жалейте и задавайте вопросы. Сделайте так, чтобы с вами можно было говорить «об этом». Со своим сыном я всегда помню о том, чего так не хватало мне в детстве. Я напоминаю ему иногда, что никто не может дотрагиваться до него, кроме родителей и врачей, о которых знают родители. О том, что, если он сомневается, обязательно нужно сказать, и что я всегда-всегда ему поверю, и что я точно знаю, что, если рассказать, станет легче. И я очень надеюсь, что мои дети с этим не столкнутся.