«Минск мало отличался от Варшавы». О чем вспоминал последний минский губернатор

Князь Владимир Андреевич Друцкой-Соколинский (1880–1943) – последний минский губернатор. Родился в Петербурге, работал в МВД, на протяжении почти 10 лет чиновничал в Костромской губернии, в 1914 году был назначен Могилевским вице-губернатором, а в августе 1916-го – переведен в Минск, став самым молодым губернатором империи. Многообещающую карьеру князя сломала Октябрьская революция. Он эмигрировал и умер в 1943 году в Риме.

CityDog.by внимательно прочитал мемуары Друцкого-Соколинского «На службе Отечеству: Записки русского губернатора, 1914–1918», большая часть которых посвящена службе в Минске (август 1916 – март 1917 года).

ПРИЕЗД: «Я ПОЧУВСТВОВАЛ ВОЙНУ И БИЕНИЕ ЕЕ МОЩНОГО ПУЛЬСА»

«Миновав уездный город Борисов, я наконец около трех часов дня подъехал к более чем скромному деревянному одноэтажному вокзалу. (Речь идет о Брестском вокзале, который размещался на углу современных Московской и Суражской улиц. Также в Минске был Виленский вокзал, который стоял на месте современного. – Ред.).

Едва отъехав от вокзала, я почувствовал, что нахожусь на фронте, почувствовал войну и биение ее мощного пульса. Во всю ширину улицы-шоссе бесконечной лентой двигались в несколько рядов военные обозы, артиллерийские парки, санитарные повозки и грузовые автомобили (скорее всего, губернатор отправился по современной улице Московской. – Ред.). Через каждые 15-20 шагов, наблюдая за движением, стояли городовые и спешенные казаки.

Невероятный шум, грохот и крики носились в воздухе. Скрип колес, звон бесчисленных металлических скоб и винтиков, всегда плохо пригнанных в каждой русской упряжке, безнадежные гудки грузовиков и отчаянная площадная брань – все это сливалось в какую-то чудовищную какофонию, болезненно наполнявшую уши. Потные и охрипшие от крика городовые и казаки, размахивая нагайками, метались среди обозов, подгоняя отставших или беспричинно остановившихся и охлаждая пыл обозного, вдруг решавшего почему-то обогнать впереди идущих. Слышались самые виртуозные ругательства, а часто и удары нагаек. Лишь проехав под железнодорожным мостом, мы вздохнули свободно, выбравшись из этих бесконечных пробок».

СВЕТСКАЯ ЖИЗНЬ: «КАК В ВАРШАВЕ»

«Все частное землевладение губернии было главным образом в руках поляков. Во всяком случае, самые крупные имения принадлежали им. Князья Радзивилл, графы Брейль и Зибер Плятер, графы Чапские и Красинские, Хорват, Войнилович, Скирмунт и другие – все это были помещики моей губернии, притом жившие в своих усадьбах летом и в Минске зимой. Эти богатые светские люди много принимали у себя, жизнь била ключом, и до войны Минск, несомненно, был очень оживленным и интересным польским центром, мало отличавшимся по составу общества от Варшавы.

Русские, опять-таки до войны, были представлены исключительно служилым классом и военными. Последние были очень многочисленны, так как в Минске был расположен штаб корпуса, расквартированы два пехотных полка, 30-я артиллерийская бригада и, кажется, казачий полк. Военное общество, возглавляемое командиром корпуса, богатым, приветливым генералом Новосильцевым, также много принимало, выезжало, танцевало, и потому зимний сезон в Минске был заполнен вечерами, балами, спектаклями и приемными днями.

Война все изменила. …> Весь гарнизон ушел на войну. …> Многие гражданские губернские учреждения были эвакуированы в глубь страны, и лишь польское общество, хотя и значительно поредевшее, оставалось в городе. Конечно, ни балов, ни больших приемов не было, но все польские дома принимали своих близких, устраивали обеды и вечера для молодежи».

(Поскольку действовало военное положение, публичные увеселительные мероприятия могли проходить лишь с разрешения губернатора. Друцкой-Соколинский расказывает, как однажды «прелестная графиня Чапская – душа всего минского польского общества» пригласила его на спектакль, который князь не разрешал. Она надеялась, что князь из учтивости не станет возражать против показа. Но тот оказался плохим кавалером и хорошим губернатором – спектакль был запрещен. – Ред.).

РЕВИЗИЯ: «КАССИРША С НАГЛОЙ УСМЕШКОЙ»

«Случалось мне также, закончив работу, поздно ночью выходить в город, с тем чтобы самому посмотреть, как функционируют городские продовольственные лавки. В первый раз я стал в длинную очередь, тянувшуюся около продовольственной лавки на углу Магазинной и Губернаторской улиц. (Это современные Кирова и Ленина, рядом с местом, где теперь находится Художественный музей. – Ред.). Большинство ожидавших составляли женщины. …> Хвост очереди был длинный, человек в 40-50, и заканчивался у запертых дверей лавки.

Когда поутру уже открыли лавку и начали пропускать собравшихся, я обратил внимание на крайнюю медлительность движения. Выйдя из очереди и подойдя к дверям лавки, я увидел, что кассирша с наглой усмешкой неукоснительно требовала от каждого покупателя точной, копейка в копейку, уплаты ей в стоимости пайка, систематически отказывая в принятии денег в случае необходимости выдавать хотя бы десять копеек. …> Толпа недовольных, озлобленных и уставших людей комбинировала между собой свою наличность, дабы внести в кассу требуемую сумму, не прося сдачи, и благодаря этому крайне задерживала весь ход выдачи.

Как ни кипело все во мне, глядя на эту картину, я все же некоторое время наблюдал происходившее, а затем, отстранив городового, не хотевшего пустить меня вне очереди, вошел в лавку и, распахнув пальто и тем самым обнаружив себя, начал расправу. …> Приказав явившемуся дежурному помощнику пристава наблюдать до конца за выдачей пайков, я уехал домой, а утром по моему требованию были уволены с городской службы все виновные».

ГАСТАРБАЙТЕРЫ: «ОТХОЖЕГО МЕСТА НЕ ИМЕЛОСЬ»

«Однажды, войдя в приемную, я увидел компактную толпу – человек 20-30 мужчин и женщин, по преимуществу молодежи, желавшую переговорить со мной. …> Вся их группа принадлежит к жителям г. Казани. Там они были законтрактованы агентами землегора на службу, кто в качестве лазаретной и больничной прислуги, кто продавцами в лавочный отдел союзов, кто, наконец, счетоводами, конторщиками. (Землегор – Главный по снабжению армии комитет Всероссийских земского и городского союзов. – Ред.) Приехав в Минск, всю групу агенты землегора поместили в бараке в Кашарах. (Район, с трех сторон окруженный Свислочью, а с четвертой – нынешней улицей Первомайской. Через Кашары проходила современная улица Красноармейская. – Ред.)

[В бараке] на нарах, расположенных вдоль стен, вповалку лежало более 300 мужчин и женщин. В середине барака была установлена единственная железная печь, дававшая тепло не более как на 4-5 аршин по радиусу, так что весь барак, кроме как по соседству с печью, имел температуру, равную уличной, а это значит ниже нуля. Отхожего места не имелось, и его заменяла простая яма, общая для мужчин и женщин. …>

Успокоив явившихся и пообещав им помощь и защиту, …> я сейчас же по телефону просил жившего в Минске уполномоченного земгора А. С. Хрипунова приехать ко мне, передав ему вкратце суть дела. На это господин Хрипунов ответил, что как будто подобные вопросы не подлежат ведению губернаторской власти и было бы правильнее не принимать эти дела к рассмотрению. Такой ответ меня взорвал, и я сообщил Хрипунову, что в этом случае он не позднее завтрашнего дня ознакомится, но уже прямо с результатами тех мер, которые я найду нужным предпринять для расследования всего дела. На следующий день на утренний прием ко мне явилась новая толпа замгородских служащих-рабочих, человек 40-50, предъявивших аналогичную жалобу, а еще через день их явилось уже около ста». (Как пишет Друцкой-Соколинский, в результате расследования рабочие были отправлены домой. – Ред.)

ЗНАКОМСТВО С КНЯГИНЕЙ РАДЗИВИЛЛ: «СЧИТАЕТ СЕБЯ ЧИСТЕЙШЕЙ БЕЛОРУСКОЙ, ЧЕМ ЧРЕЗВЫЧАЙНО ГОРДИТСЯ»

«Единственная, к кому я поехал первым (речь идет о представителях местной элиты. – Ред.), не дожидаясь личной встречи, к старой княгине Радзивилл (Речь идет о Магдалене Радзивилл, которая финансировала издательство «Загляне сонца і ў наша ваконца», оказывала материальную поддержку в издании первых книг Максима Богдановича, Констанции Буйло, Максима Горецкого и Якуба Коласа. – Ред.), …> и сделал это, во-первых, из уважения к летам княгини и, во-вторых, из соображений тактических. …>

Минское польское общество ненавидело и боялось старой княгини Радзивилл, называя ее ренегаткой, изменницей, и прервало с ней всякие сношения. Дело в том, что княгиня с изумительной последовательностью, смелостью, энергией и откровенностью говорила всем и каждому, что она не признает себя полькой ни по происхождению, ни по браку, но считает себя чистейшей белоруской, чем чрезвычайно гордится. …>

Старая княгиня большую часть года жила в Минске, переезжая в деревню лишь на один-два месяца лета, и никуда из дома не выходила, оплакивая смерть сына – князя Матвея, офицера русской армии, убитого в первый же год войны. …> Про князя Матвея, между прочим, рассказывали в Минске анекдот, что на похороны своего отца он явился будто бы в сером пиджаке, желтых ботинках и цветном галстуке. На удивленное замечание по этому поводу своей матери князь будто бы ответил, что в своей жизни он видел десятки тысяч мертвых и по всем этим тысячам не носил траура; поэтому он не видит оснований менять костюм для одного мертвого, будь то хотя бы его родной отец».

ЗА СПЕКУЛЯЦИЮ ОТРУБЯМИ – В СИБИРЬ

«По донесениям железнодорожной жандармской полиции [мне] стало известно, что два минских еврея-миллионера – Поляк и Сутин, – устроив стачку и искусственно отведя других конкурентов, купили с торгов два вагона отрубей за 50 рублей каждый. Памятую, что по существовавшим тогда ценам эти вагоны стоили не менее 4 000 рублей каждый, картина злостной спекуляции представлялась очевидной.

Вместе с тем, не имея права назначить переторги, я вызвал к себе обоих евреев, предложив им продать оба вагона Минскому городскому самоуправлению, готовому, ввиду особой испытываемой населением нужды в отрубях, купить их за 1 000 рублей каждый. Несмотря на перспективу столь быстрой и в процентном отношении большой наживы, оба …> отказались. Тогда, пользуясь военным положением, существовавшим в губернии, …> я немедленно вошел в представление к начальнику снабжений князю Туманову и решительно потребовал для примера и оснастки другим выселить обоих евреев из пределы губернии в глубь империи как явных и злостных спекулянтов. Нечего и говорить, что мое желание было без замедления уважено военным командованием, и мне приказано было выслать Поляка и Сутина в Иркутск, причем по этапу».

ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В МИНСКЕ

«Ко мне [в служебный кабинет] вошел ротмистр Аргиропуло, взволнованный и бледный, и передал снятую им с аппарата телеграмму. …> Не было больше сомнений: в Петрограде революционное восстание. Отпустив жандармского офицера, я просил всех гостей спуститься ко мне в кабинет, где, прочтя им телеграмму, предложил немедленно отправиться к себе в уезды. …> Затем вызвал начальника почтово-телеграфного округа и, приказав ему не отправлять адресатам поступающих агентских телеграмм, а доставлять таковые одному мне, я одновременно занял центральный телеграф нарядом полиции, дал шифровальными телеграммами инструкции исправникам, вызвал в Минск Игуменский, Луцкий и Бобруйский конные полицейские отряды.

C утра следующего дня (28-го) в войсковых частях начались митинги. По городу начали ходить толпы солдат с красными флагами. На улицах была одна попытка обезоружить городового, были случаи оскорбления офицеров и срывания погон. …> Генерал Эверт (командующий Западным фронтом. – Ред.) не противился, и я поневоле должен был решиться не выпускать на демонстрантов своей конной стражи. Я не сомневался, что мой идеальный отряд стражи в составе 100 коней, состоявший в большинстве из старых унтер-офицеров, преданных режиму, смел бы все толпы демонстрантов и вообще сохранил бы полный порядок среди гражданского населения города, но он был бессилен сопротивляться целым войсковым частям, …> которые и составляли главный контингент манифестантов. …>

[3 марта] мой черкес Татре …> доложил, что присланный главнокомандующим полковник генерального штаба желает меня видеть. Через минуту офицер в полной походной форме уставно вытянулся передо мной и, передавая пакет, сказал: «От Главнокомандующего, по Высочайшему повелению». Мы встали, и я стоя вскрыл пакет… Это был Манифест Государя об отречении от престола… Я громко начал читать Манифест и едва дочитал его от душивших меня слез и волнений. Когда я закончил, прокурор упал в кресло и зарыдал. Плакал и я, а офицер, все продолжая стоять, утирал глаза рукой. Все было кончено».