«Район на углу Варвашени и Кропоткина называли Шанхаем», – коренная минчанка о родном городе времен войны

– Я родилась в 1937 году в частном доме на улице Кропоткина. Мои бабушка и дедушка – Казимир и Павлина Бельские – купили этот дом в 1912 году у владельца Лиходиевского, а тот – у Кондратовичей, которые дом построили. На месте нашего дома сейчас исторический архив. Мой отец Сергей Островский был сапожником – работал в артели сапожников, которая была прямо на нашей улице, а мама была домохозяйкой, потому что нас, детей, было четверо.

– Помните ли вы военный Минск? Как жила в то время ваша семья?

– Всю войну я с родителями провела в Минске. Сторожевка в то время была уже краем города: от стелы до Немиги шел частный сектор, улицы Колхозная, Совхозная – мы называли тот район Татарскими огородами. А Юбилейный рынок, который располагался на месте нынешнего кинотеатра «Беларусь», называли Татарским рынком. Мы всегда спускались по Кропоткина и ходили туда за продуктами.

А вот район Гвардейской назывался Людамант, это был уже самый-самый край города. Трамвай по Сторожевке и тогда ходил, только круг его был уже у церкви. А скверик, в котором стоит памятник Шевченко, мы называли Степановский сад, вроде когда-то сад был частный и принадлежал какому-то Степану.

Конечно, не дай бог кому-то военное детство, хотя я думаю, что были люди, которым было еще хуже, чем нам. Потому что такого, чтобы мы совсем голодали, не было. Мама моя была огородницей, картошка у нас всегда водилась. Еще в нашем районе за церковью была бисквитная фабрика: когда началась война, на складах все осталось, все растаскивали муку. Это нас потом очень выручало. К тому же у моего отца были золотые руки, он мог за ночь смастерить пару обуви. Конечно, во время войны обувь для соседей приходилось в основном чинить, но иногда он шил обувь для партизан. Платили все продуктами.

В город во время войны мы особенно не ходили. Правда, мой отец был немного похож на еврея и, когда шел в город, брал меня с собой на всякий случай – потому что я была беленькая. Если нас останавливали, то он указывал на меня и говорил: «Kinder, kinder».

– Вся ваша семья пережила войну?

– Нет. Еще перед началом войны моя старшая сестра Люся, ей было 12, уехала в санаторий под Анапой, у нее был туберкулез. Мама не хотела ее отпускать, потому что боялась, что будет война. Так и получилось. Всю войну мы не знали, где она и что с ней. Средний брат Вася погиб в первую же бомбежку, он пас корову на лугу за нашим домом, когда туда попала бомба. Мы потом похоронили его под вишней. Он и сейчас там лежит, за архивом.

А мой старший брат Жоржик погиб в 1943-м по глупой и ужасной случайности. Он уже закончил 10 классов, а молодежи нельзя было не работать – либо работаешь здесь, либо уезжаешь на работы в Германию. Я помню, у нас была домуправ – женщина неплохая, но боязливая. Она к нам ходила и все говорила, что Жоржик должен пойти работать. Он стал работать на фарфоровом заводе, который тогда был напротив инфекционной больницы, неподалеку от нашего дома. Посуду во время войны там, конечно, не делали, производили ролики для проводки. Жоржик устроился грузчиком, каждый день они ездили в район Семкова, копали глину и привозили на завод.

Потом от мамы я узнала, что брат собирался воспользоваться тем, что они едут за глиной, и уйти к партизанам. Может быть, в тот день, когда его убили, он и собирался это делать – потому что заранее готовил с собой табак и махорку. И вот он уехал на работу, уже вечер, а его все нет. Соседи стали говорить нам, чтобы мы прятались, потому что, когда кто-то уходил в партизаны, приезжали немцы и уничтожали или увозили всю семью. Меня отдали на ночь соседям, родители тоже где-то спрятались. А утром приехала машина с фарфорового завода, и из этой машины были видны ноги Жоржика – он был высокий. Мне эта картина помнится очень ярко, мама сразу все поняла.

Потом оказалось, что их убили, и, что самое обидное, убили партизаны. В тот день шел дождь, а они были укрыты плащ-палатками. Партизаны подумали, что это немцы, и обстреляли их. В партизанском отряде был муж моей двоюродной сестры, и он, когда увидел документы моего брата, обомлел. Вот так мы узнали историю его смерти.

Жоржик, кстати, был похоронен на Сторожевском кладбище, на месте которого сейчас стоит Молодежный театр. Это было одно из крупнейших минских православных кладбищ, и очень грустно, что там сейчас даже нет никакого знака об этом. Хотя бы какой-нибудь камень поставили – просто как знак того, что это не просто сквер, а что тут было кладбище. У многих минчан там родственники лежат, а по ним спортсмены бегают, тренируются.

– Как ваши родители переживали войну?

– Отец был инвалидом, поэтому от работ был освобожден. А вот маме пришлось работать на окопах. Там в любой день могли подойти немцы, построить всех в колонну, поделить колонну надвое и половину отправить в Германию. Однажды в эту злополучную половину попала моя мама. К ней и еще двум женщинам приставили немца, чтобы они зашли домой за документами. Одна из женщин завела немца в дом и стала угощать, видимо, надеясь откупиться. А мама и вторая женщина стояли и ждали. Та, другая, была женой военного и, видимо, посмелее, она сказала маме: «А чего мы ждем? Давай бежать!» И они дворами сбежали.

Там тогда очень тесно на Сторожевке все было застроено, дома буквально друг на друге стояли. Район на углу Варвашени и Кропоткина даже называли Шанхаем. В общем, они сбежали, мама спряталась дома, а мы смотрели в окно, которое выходило во двор. Там тогда не было деревьев, и обзор открывался до самого хлебозавода. Мы слышали, как какая-то женщина говорила немцу, который их искал: «Надо же, гадовки, где-то здесь живут, но где точно, не знаю». Так их и не нашли, но маме больше на этих работах появляться было нельзя. У нас был друг семьи, который, видимо, был как-то связан с подпольем, потому что он достал маме справку о том, что она по состоянию здоровья освобождается от работ.

А отец после смерти Жоржика обработал спиртом сапожные щипцы и, пока никого не было дома, повыдергивал все зубы с золотыми коронками – по-другому ведь коронку не снимешь. Сложил их в мешочек, отдал маме и сказал: «Если со мной что-то случится, это вам на черный день».

– Как заканчивалась война в Минске?

– У нас была яма вниз от наших огородов, недалеко от сенокоса (там теперь задворки архива и жилые дома) и галантерейной фабрики Фрунзе. В первых числах июля уже было слышно, что вокруг города идут бои, поэтому мы с соседями прятались в той яме. Оттуда была видна речка Переспа, мост через нее около улицы Даумана. И вот мы видели, как немцы со своими полевыми кухнями проехали по этому мосту на запад, а через некоторое время вернулись и поехали в противоположном направлении. Мужчины, которые были в яме, уже понимали по тому, как едут немцы, по тому, что им уже ничего не надо было, что что-то происходит. А потом мы узнали, что Минск был окружен со всех сторон – где-то через сутки пришли новости о том, что город освободили. Я хорошо запомнила, как по нашей улице везли раненых на машинах, крытых брезентом. Мы с соседями высыпали на улицу приветствовать их, а мой отец обрезал весь куст шиповника и кидал им цветы.

В инфекционной больнице – она и сейчас на Кропоткина, сохранились эти желтые домики за забором – был госпиталь, где лежали раненые. Мы ходили туда, чтобы отнести хоть какой-нибудь еды, потому что знали, что это наши спасители.

Конечно, 3 июля для нас всех и для меня лично значило больше, чем День Победы. К 9 мая мы уже почти год жили практически нормальной жизнью, а 3 июля – это был именно такой грустный и радостный день. Как сейчас его празднуют? Хотя бы вспомнили о солдатах, которые освобождали Минск, о людях, которые пережили войну, о детях, которые встречали этих солдат с цветами. А сейчас какие-то танцы и гулянья, мне даже немного обидно за это.

– Вы часто говорите про своих соседей. Расскажите о них, пожалуйста.

– Мы жили очень дружно. Напротив нас жила еврейская семья, и, когда началась война, они уехали в эвакуацию, тогда все евреи старались бежать на восток. Оставили моему папе ключи от своего дома на всякий случай. И вот в 1942 году папа встретил на нашей улице мужчину очень интеллигентного вида, который ходил по улице и спрашивал, нет ли тут пустующего дома. Тогда это было обычное дело. Мужчина говорил, что их дом на месте аллеи парка Горького между Войсковым и Броневым переулками разбомбили, он с женой и дочерьми остался без крова. Отец дал им ключи от дома напротив, и они там прожили всю войну. Мы с ними так сдружились, что были как родные.

Их история, правда, тоже очень грустная. Их младшая дочь – Юля, в нее, кстати, был влюблен наш Жоржик, – работала в госпитале и тоже была связана с партизанами: носила туда бинты и медикаменты. Однажды, когда она шла к ним, ее остановил полицай, стал спрашивать, куда и зачем идет. А потом убил и поиздевался над ней. На самом деле, немцы были боязливее и не такие вредные, самыми опасными были полицаи.

А когда Минск освободили, тоже настало страшное время – кто на кого нашепчет и настучит. И на отца этой семьи, а он был инженером-химиком, написали донос, мол, он работал на бисквитной фабрике под немцами. В итоге его выслали на 10 лет без права переписки, что, скорее всего, означало расстрел. Так он и не вернулся.

– А что случилось с вашей сестрой Люсей, которая уехала в санаторий под Анапой?

– Когда закончилась война, воспитательница детского дома в Ивановской области, где оказалась Люся, сказала ей написать в Минск. Тогда писали просто «в Минск» – куда точно писать, никто не знал. И вот эти письма приходили на почту, лежали там огромной кучей, оттуда их уже можно было забирать. Неизвестно, попало бы Люсино письмо когда-нибудь к нам, если бы дочь наших соседей не работала в НКВД, где через нее проходили письма. Она обратила внимание на круглый детский почерк, стала читать письмо и поняла, что пишут про каких-то ее соседей. Нашу семью она не знала, но письмо забрала, отдала своим родителям, а те уже прибежали к маме. В общем, после войны Люся вернулась домой. Но я лучше всего запомнила, что она привезла мне в подарок детскую посудку (смеется).

А еще после войны через дом от нас поселилась семья Василя Витки. Не знаю, кто им подсказал, что дом пустует, но после войны тоже не было редкостью, когда люди возвращались домой, а их дома разрушены, и они искали пустующие дома, чтобы вселиться. Жена его была очень коммуникабельная и быстро передружилась со всеми соседями. Я даже ходила к ним играть, потому что у них были дети – Вилька и Наташа, примерно моего возраста. А сам Витка летним вечером мог надеть кожух и ходить по улице туда-сюда. Но кто он, мы не знали, и все очень удивлялись, чего это он ходит. А потом, когда они уже съехали, мы узнали, что он – известный поэт.

– Как сложилась ваша жизнь после войны?

– После войны я пошла в первый класс, в 28-ю женскую школу (там теперь музыкальная школа №8 по проспекту Машерова), а после 7-го класса поступила в финансовый техникум. Потом работала по распределению в Борисове, вернулась в Минск, работала в областном отделении банка, потом на фабрике «Комсомолка», которая теперь «Мілавіца», а потом в Госплане. Вышла замуж, родила сына. В середине 80-х наш дом снесли, дали трехкомнатную квартиру. Как мы ждали сноса! У нас же никаких удобств не было, дом 1889 года, все жили в одной комнате! Но каждый раз, как еду по Сторожевке, сердце сжимается.

– Вы прожили в Минске всю свою жизнь. Как вам кажется, сильно ли изменился Минск? Узнаете ли вы свой родной город?

– В целом, Минск очень изменился, иногда я попадаю в какой-нибудь район и уже не понимаю, где я. Только Заводской и район Тракторного завода не очень изменились, там все осталось почти так, как было. Сторожевку – район моего детства – я, конечно, узнаю, но она изменилась: там теперь построили небоскребы, высокие дома, банки на месте деревянной пивнушки, где пили мужики, овощного и продуктового магазина Гринберга.

Вот что не изменилось в том районе, так это запахи от пивзавода и хлебзавода, они точно такие же. Так тут пахло, наверное, и 100 лет назад. Хотя раньше добавлялись запахи с бисквитной фабрики (она стояла в конце Коммунистической, над речкой) и фарфорового завода. Оттуда, правда, пахло не так приятно (смеется).