«Я находил общее между внешностью девочек и домами, в которых они жили». Библиотека архитектора Дмитрия Задорина

Мою жизнь можно разделить на три этапа: почти неосознанная жизнь в Минске (до 14 лет), потом переезд с родителями в Нидерланды, и после окончания университета десять лет скитаний по СНГ.

В Минск я приехал только потому, что мне нужно было с ним разобраться, закрыть гештальт. Я здесь уже 4 года и пишу огромнейшую книгу о Минске – точнее, уже заканчиваю. Я фактически пожертвовал своей карьерой ради того, чтобы разобраться в себе.

Я окончил архитектурный факультет нидерландского университета Delft – это одна из самых известных школ в мире по архитектуре. Там я увлекся изучением советской архитектуры, скупал много книг и читал статьи. После окончания я должен был уехать в Африку или Азию, чтобы набираться жизненного опыта, но попал в Москву, потому что понял, что мне нужно объединить карьерный рост с пребыванием на чертовых куличках.

Первые пять лет я работал архитектором в двух известных архитектурных компаниях, и у меня постоянно было чувство, что нужно что-то менять. Я несколько лет был в состоянии недовольства своей работой – понимал, что это не мое, и в то же время у меня не было идей, как это изменить. Я хотел заниматься архитектурой на более теоретическом уровне, а не чертить туалеты.

Когда мне было лет 11, меня уже тогда очень интересовали девочки, разве что, может быть, несколько иначе, чем сейчас. И я находил параллели между их внешностью и внешним видом домов, в которых они жили. Больное сознание в таком возрасте – хотелось фантазировать. Эта история из детства затянулась потом надолго. Каждый раз, попадая в новый район, наталкиваясь на новые типы домов, я пытался синтезировать тот образ, которого у меня еще не было.
 

Забавно, но с этого начался мой интерес к типовой застройке. Например, моя первая любовь жила на Кедышко, между бульваром Толбухина и Волгоградской, – это самый распространенный тип панельной хрущевки в Советском Союзе. С тех пор у меня с ней и ассоциируется эта типовая серия.

Потом, попадая в другие районы, я нуждался в каком-то образе. Как-то мы со школьными ребятами следили за одноклассницей, чтобы обнаружить, где она живет. Оказалось, что это девятиэтажный кирпичный «столбик». Сейчас я знаю, что он называется МК-9. Я попадал в новый район, видел новые здания – они глобальны по типологии, но в деталях разные. В какой-то момент я понял, что есть серии домов Настя, Оля, Аня. Кроме номера у многих типовых домов – имя.

Вся страсть, которую я испытываю к типовой застройке, – любовь и ненависть одновременно. Они укоренены в том отроческом возрасте. У меня даже были мысли пофотографировать отдельные здания и восстановить эти девичьи образы, которые с ними связаны.

Для меня всегда существовало четкое различие между художественной литературой и профессиональной. Я пишу про Минск и типовое домостроение, поэтому у меня очень много материала именно на эти темы. Мозг от них иногда устает, поэтому и на художественную литературу тоже нечасто хватает умственных ресурсов.

С детства я искал в художественной литературе то, что мне будет максимально понятно. Все наше школьное образование построено на классике XIX века. Но это в России живут в XIX веке. Они и мыслят теми же категориями. А мне нужно было что-то мое, что было связано с моим совсем позднесоветским детством. Что-то такое, что я видел в советском кинематографе, от «Я шагаю по Москве» до «Курьера».

Я искал литературу, похожую на кино. Вот есть Василий Шукшин – это красиво, интересно, но это про деревню, а мне нужна была литература про город. Я горожанин, минчанин до своих костей. Два дня за городом, и я радовался знакомым панелькам по возвращении.
 

Когда я жил в Москве, один лингвист мне посоветовал почитать «Московские повести» Юрия Трифонова. Это лучший пример городской прозы в советской литературе. Когда я начал читать его, сразу понял: то, что искал! Город, облеченный в форму точного, простого, прекрасного литературного языка.

Например, в повести «Обмен», когда герой приезжает в Нагатинский Затон (на юге Москвы), он подходит к 16-этажному дому (я прямо чувствую, что это II-68), затем заходит внутрь, поднимается на лифте наверх, и там описывается запах новых полов – я чувствую запах этих полов, когда читаю описание. Трифонов описал мой мир, мои ощущения за 15 лет до моего рождения.

Переезд в Нидерланды был для меня довольно тяжелой психологической травмой. Первые месяцы я провел в изоляции. Меня отправили в обычную школу с преподаванием на нидерландском. Конечно, я был ребенком, когда все дается просто, но все равно понадобился год, чтобы освоиться, чтобы начать говорить и читать.

Чтобы читать художественную литературу, язык надо знать лучше. Тогда отношение к нидерландскому языку у меня было негативным. На уровне общения он, конечно, необходим, но литературой нужно уметь наслаждаться, иначе смысла в этом нет. Особо совершенствовать знания нидерландского мне не хотелось. В общем, с таким отношением прошли школьные годы.

Когда же я взялся за нидерландскую литературу позже, то обнаружил, что наслаждаться там есть чем. «Больше никогда не спать» Виллема Фредерика Херманса – из таких книг.
 

Сама форма выражения, с иронией, с зацепками – чеховскими ружьями, которые должны выстрелить, и стреляют – в книге их много. Это сделано очень красиво и не пошло. Херманс писал в 60-е годы, а это период, который мне очень близок не только в литературе, но и в кинематографе, и музыке.

Книга про голландского парня, который едет в Норвегию и ходит там по тундре. Ему дают гида, напоминающего настоящего викинга, которого никакая болезнь не берет. В какой-то момент гид теряется, и парень находит его мертвым – он просто упал и погиб. Этот нежный голландец выживает, возвращается к себе домой.

Когда про эту книгу говорят в Голландии, то советуют обратить внимание на первое предложение: «Портье инвалид». Это очень сухой язык физика, но, тем не менее, он прекрасный с литературной точки зрения. Чем-то он близок к Трифонову: максимальная чистота слога, попытка избавиться от всего лишнего.

Казалось бы, там нет ничего о городе, советском родном городе, но что-то задевало мои струны – язык, подача, чувство юмора.
 

Херманс – не единственный писатель. В голландской литературе ХХ века есть «золотая тройка» – Харри Мулиш, Герард Реве и Виллем Фредерик Херманс. Ряд их произведений уже переведен на русский язык.

Отправной точкой в изучении советской архитектуры стали для меня книги «Зодчий Сталин» Дмитрия Хмельницкого и «Культура 2» Владимира Паперного. Вести диалог на тему советской архитектуры с человеком, который этих книг не знает, – говорить на разных языках. Причем эти книги нужно изучать в паре, так как они с разных сторон описывают принципы смены стилей.
 

Советская архитектура на первый взгляд невероятно проста в своем историческом развитии – каждый новый правитель приносил свою архитектуру. При Ленине ничего не было. Воевали. После его смерти наступил период авангарда в архитектуре.

С 1934-го Сталин начал перестраивать архитектуру на основе исторического наследия, то есть соцреализм. Так что до конца 1950-х годов был классицизм, эклектика в разных проявлениях. А в упрощенной версии классицизм дотянул до начала 60-х.

Потом наступил период советского модернизма. Хрущевский модернизм другой, чем брежневский. Существуют определенные механизмы, которые осуществляют смену архитектурных стилей; их закономерность необходимо понять. Книги Хмельницкого и Паперного, по сути, с противоположных сторон описывают конфликт между стилями, их чередование. На самом деле это даже не стили, а мировосприятие архитектуры.
 

Название «Культура 2» предполагает наличие «Культуры 1» – это демократичная горизонтальная культура. «Культура 2» – это когда все авангардные начинания сходят на нет, и культура консервируется. Она имеет много различных проявлений, начиная от визуального, тяга к вертикальному вместо горизонтального и заканчивая тем, как назывались улицы в сталинское время. Это совсем не то, как назывались улицы, например, при Хрущеве. Там было много коллективных названий: «50-летие октября» или «Космонавтов», а в сталинское время все было персонифицировано.

И эту вещь мы находим у Паперного. Он описывает советскую культуру как один из периодов в развитии российской культуры, построенный на чередовании культуры 1 и культуры 2. Для него это натуральный процесс – изменения есть следствия развития самой культуры, ее уже запущенных механизмов. Поэтому смена стиля – результат произошедших изменений, а не их начало. Я восхищаюсь тем, как написана эта книга, сколько в ней свежего, увлекательного материала.
 

У Хмельницкого тоже неисчерпаемое количество первоисточников, но он синтезирует материал совсем иначе. В России его не любят за жесткую позицию в отношении сталинской архитектуры, да и советской истории вообще. Считают, что он делает неверные выводы, умозаключения. Но я согласен с Хмельницким в том, что в эпоху всепоглощающего страха основываться исключительно на письменных источниках нельзя. Люди боялись думать, говорить, а уж тем более писать.

Он не пользуется абстрактными полярными парами, как это делает Паперный, а последовательно раскрывает природу сталинской архитектуры, которая возникла по прихоти одного человека – поэтому книга и называется «Зодчий Сталин».

Можно продолжить ряд, написав другие книги: «Строитель Хрущев», «Благоустроитель Брежнев».

Немецкий историк Томас Бон провел в Минске четыре года и написал книгу «Минский феномен». Его первые научные работы были посвящены вопросам русской лингвистики, а позже он увлекся темой Минска.

Наш город стал для него уникальной моделью реализации градостроительной политики, урбанизации и модернизации города. В книге 80 страниц посвящено градостроительной истории Минска в послевоенный период. На этих 80-ти страницах он изложил эту историю так, как никто другой. Так историю в Беларуси никто не способен написать. Притом, что у человека нет архитектурного образования.
 

Я был в разных белорусских архивах, в том числе и в архиве научно-технической документации, и в Национальном архиве Беларуси – это два основных архива, где лежат материалы по архитектуре. Что удивительно: когда мне принесли заказанные дела, во вкладышах, где записано, кто пользовался, практически везде первым был Томас Бон.

Да, книга написана научным языком, читать ее человеку непосвященному трудно. Книга изобилует ссылками на даты и цифры – они почти везде. Там, где речь заходит об архитектуре и стиле – может становиться неинтересно. Но когда Бон пишет о том, что является собственно темой работы – урбанизация, то понимаешь, насколько глубоко он проникает в подноготную, сколько архивного материала было собрано и сколько времени потрачено, чтобы всё проанализировать и понять.

Одна библиография там на 40 (!) страниц. И в этом нам помогла советская бюрократия. В советское время все документировалось – проводили обсуждение проекта – составляли протокол, выносили это на обсуждение – опять протокол. Бери любую тему, читай все эти протоколы – и можно написать что-то наподобие «Минского феномена». Томас Бон создал первый памятник Минска.

Я с ним познакомился, когда была презентация его книги в начале прошлого года – он удивительный человек.

Книга «Минск. Послевоенный опыт реконструкции и развития», как мне кажется, лучшая книга о Минске с точки зрения архитектуры. Она выпущена под редакцией нескольких авторов – Короля, Воинова и Заславского – крупных белорусских архитекторов.
 

Сейчас выходит много книг, посвященных архитектуре Минска, но они, как правило, низкого качества. Главная проблема – повторение или перефразирование уже опубликованного материала. Повторение одного и то же. Вот в этой книге ничего не повторяется. Она была написана в середине 60-ых годов архитекторами для архитекторов. Здесь профессионально расставлены акценты на основные составляющие, которые формируют город: основные магистрали и площади, жилищное, культурно-бытовое строительство, индустриальные базы, экспериментальное строительство и организация массового загородного отдыха, что, начиная с 60-ых годов, было все более актуальной проблемой, потому что город стал рассматриваться в контексте своих пригородов.

Эта книга – фундаментальный труд про город. Она изумительно хорошо иллюстрирована. Многие из использованных здесь изображений больше мне не удавалось найти нигде. Да и многие советские книги страдали плохой печатью.

Что касается текста, то здесь это грамотное последовательное описание всех аспектов. Как информационный источник – отлично. Но сегодня нам требуется уже критический обзор того времени. И такой книги, конечно, мало.

Пройти мимо Анатолия Воинова и его «Истории архитектуры Белоруссии» вообще нельзя, потому что когда хочешь узнать что-то о каком-нибудь здании советского периода в Беларуси, первое, что сделаешь, – посмотришь у него. Он фактически сформировал историческую базу советского архитектурного наследия Минска.

Но проблема в том, что все до сих пор живут в парадигме Воинова. И опираются на его книги, а также несколько других авторов советского периода, прежде всего Короля и Аникина. Практически всё, сделанное у нас после распада СССР, – жалкое цитирование.
 

Вот что бы мне точно хотелось для Минска сделать – это написать такую книжку, которая сравнилась бы с трудом Воинова по значению. Ведь труд отличный, но он устарел. Это неизбежно. Это представление об архитектуре 70–80-х годов – такой глубокий брежневский застой с закостенелой трактовкой развития советской архитектуры. В этой книге конца 1980-х уже и качество печати стало хуже. Текста больше, а картинок меньше.

Если у меня спрашивают, что читать гостям Минска про его архитектуру на русском языке, то это читать точно не следует. Тут 300 страниц скрупулезного перечисления, и для того чтобы их прочитать, нужно много времени. В книге нет идеи, кроме как «Советский Союз дал нам все», а хочется интересного посыла, как у Паперного или Бона. Но, повторюсь, рассказывая про Минск, книгу Воинова нельзя не упомянуть.

Мне в последнее время интересна книжка «Архитекторы советской Белоруссии». Она вышла накануне распада Советского Союза. На 2/3 она состоит из коротких биографий белорусских архитекторов. По сути – скукотища, но это единственная книга, в которой я могу найти упоминание авторства какого-то здания, которое больше нигде не встречалось. Она до сих пор хранит в себе нераскрытые тайны. Хорошо, что такие книги есть.