«В Минске жилые районы для чего-то превращают в пустынный ад». Белорус из Америки о том, почему так нельзя

Тракторный как часть меня 

В задницу впилась пика. Разорвала дефицитные штаны. Разнесла по двору детский рев. Ревелось со вкусом — не столько из-за боли, сколько от неминуемой кары дома. 

Пика венчала забор, который окружал детский сад номер 16 в моем дворе в Тракторозаводском поселке. Никто уже и не вспомнит, когда забор пал – уж точно после того, как последние дети ушли с территории безвозвратно. А сам сад, зиявший пустыми окнами с десяток лет, уже пару недель лежит в руинах и превращается в пыль под ковшом экскаватора. Земля ожидает инвестора под чутким руководством бессердечных Служителей Церкви Генплана. Вокруг руин пока еще спеют яблоки.  

А тогда с Кислым и Коляном мы сидели на заборе и раздражали детсадовских. Мы уже давно ушли в школу, а потому имели полное право быть борзыми. Только детсадовский сторож так не думал, а потому пика впилась в задницу в попытке дать деру, чтобы не отгрести по спине лопатой.

Зимой в эпоху детсадовской песочницы на окне моей комнаты появлялись снегири и еловые лапки, срисованные со старой открытки по случаю Нового года. Окна выходили во двор, и их видел весь выползавший на прогулку сад. В силу особого качества гуаши снегири торчали на окне до поздней весны, когда на Тракторном начиналась Великая Весенняя Уборка. 

Весной район окутывал белый дурман: после майских праздников цвели вишни, яблони и алыча. В песочницах гадили крикливые котики. В подъездах – застенчивая алкашня. В стираных простынях путался ветер. 

По первому теплу во всех домах открывались и мылись окна. Выползали на солнцепек соседи. Давали чуткие указания, как правильно вскапывать палисадники. Разносился по двору чернозем из коммунальной кучи. Высаживались фиалки, флоксы, георгины, хризантемы да субтильная королева сумерек – ночная фиалка. Мои настойчивые детские попытки воткнуть рядом каштан тщательно пресекались.

Палисадники – особая гордость и трагедия нашего дома и моей мамы. Особая гордость, потому что роскошные кусты гортензии. Особая трагедия, потому что эти кусты приходилось спасать от коммунальщиков, у которых вошло в привычку раскапывать трубы по несколько раз в год.

Летом в домах текла неспешная жизнь и натуральный обмен. Через открытые окна переговаривались, а то и переругивались, соседки. Одалживали соль, одаривали друг друга яблоками и дачными ромашками. Обменивались новостями и слухами. Пьяными теплыми вечерами на лавках у подъездов собирались все, кто мог. Бал в моем дворе правила Валя — крикливая и неуместная, как сработавшая на автомобиле сигнализация. Синяя от запоев, Валя крыла матом весь двор, а потом ревела пьяными слезьми и просила у всех предварительно охаянных на опохмел. 

Осенью – впрочем, как и в любой другой сезон – на улицах появлялись киношники: где еще в городе можно было найти атмосферный фон для очередной драматической истории? Они ловили в объектив какую-то особую творческую грусть и отлавливали мелких на велосипедах – скрашивать в кадре листопад. Листопад был особенно хорош в скверике между железной дорогой и Клумова. Там бегали на физкультуре ученики машиностроительного и студенты Сахаровки, и трагические выражения их лиц напоминали увядшую листву, шелестевшую под ногами.

При чем тут грудастая русалка 

Тракторный был центром мифотворчества. Здесь были свои Северный полюс и Антарктида – площадка у одного продмага на Долгобродской и скверик за ДК МТЗ. Там, пока на улицах еще можно было потреблять, после рабочей смены расслаблялись под нехитрую закусь заводчане. И топтались на одном месте, как пингвины, – отсюда и название. 

А на углу Кошевого и Щербакова продмаг окрестили лирическим названием «Голубой Дунай», потому что именно здесь местная синева встречала рассветы в ожидании, когда откроет свои двери буфет-наливайка. 

Как женщина в годах, со временем район терял молодость, но никогда не терял свое лицо. И свою естественную, немного меланхолическую, красоту. Дома, хоть и старые, но были крепостью – кирпич, потолки в три метра: после них попадание в хрущевку в прямом смысле наносило травму, когда свисавшая люстра впивалась в голову. 

Грудастые русалки на фасаде одного из домов на Стахановской, которые сейчас мелькают во всех репортажах, появились уже в сытые годы стараниями магазина аквариумов. При Советах помещения занимал хрестоматийный овощняк. Там картошку покупателям подавали со склада по желобу, и внутри всегда пахло землей и солеными огурцами. 

С русалками, кстати, появилась и клумба с первым в районе ландшафтным дизайном – туями, елями, какой-то зеленью. Нужно ли говорить, что в первые дни клумбу разобрали подчистую дачники, которые этой дорогой шли на станцию «Тракторный завод», и электричка раскидывала их по всему оршанскому направлению. А русалки остались и, сами того не зная, становятся свидетелями нового градостроительного конфликта.

За что вы так ненавидите мой Тракторный? 

Время Тракторного стараниями новых колонистов подходит к концу. Подходит не так чтобы громко – во-первых, в тени битвы за Осмоловку. Во-вторых, район в принципе никогда не был публичным. Жемчужина пряталась в границах заводов и серых хрущевок – и мало кому открывала свою летаргическую красоту. 

Дома в границах Стахановской, Щербакова, Клумова и Чеботарева уже сравнивают с землей, чтобы на их месте взгромоздить новую реальность из многоэтажек. Но, как обычно бывает, будущее этой самой реальности несколько размыто.

Популярный тезис об исторической ценности этого района, да и той же Осмоловки, в корне неверен. При прочих равных в любом городе они бы пошли под снос без сожаления. Когда с десяток лет назад в сердце Тракторного выросла коробка «Нового зрения», для жителей она стала глотком свежего воздуха среди вековой пыли – тогда, когда уплотнение с воплями еще не стало протестным мейнстримом. 

Ценность района, которую сегодня спускает в трубу городская лимита, совершенно в другом: подобных мест в городе больше нет и в обозримом будущем не появится. Для нас – местных – важнее было то, что Тракторный всегда был самодостаточным и душевным. Район оставался, да и сейчас остается уютным, и в этом его главное достоинство. 

До сих пор на районе говорят: пойду прогуляюсь по магазинам. В этом «прогуляюсь» вся мякотка Тракторного. За забором – сад, через дорогу – школа (пару раз на полпути вдруг замечал, что в спешке выбежал на уроки в домашних тапках). Через двор – друзья. В десяти минутах неспешной ходьбы по парковым улицам – парикмахерские, банки, бассейн, каток и метро. И все это – в пастельном окружении тихих двориков, балкончиков, тополей и кустов сирени, законсервированных вдалеке от шума и суеты. 

Можно было не знать всех соседей, но точно видеть всех – вежливое «здравствуйте» звучало на улицах по нескольку раз на дню. На улицах можно было встретить знакомых, постоять с пакетами и перетереть за жизнь – то есть улыбаться, злиться, рассказывать, сопереживать, спорить и слушать. В общем, чувствовать всю гамму присущих человеку эмоций. Прогулка по делам превращалась в променад, и даже одинокий 43-й автобус заезжал сюда не столько для удобства жителей, сколько просто по пути в дражненские выселки и обратно.

Прекратите поклоняться квадратному метру 

В отличие от проспекта с его напускной идеологией, сталинский Тракторный получился с какой-никакой заботой о простом человеке. Всего этого мне очень не хватало, когда несколько лет пришлось жить в Каменной Горке – тогда, когда за улицей Кунцевщина еще выгуливал ветра примкадный пустырь. 

Еще не было ни «Материка», ни печального Green City, ни монструозных «планировочных решений». Уже тогда для меня это был невыносимый «Зомбилэнд». С утра тысячи людей с пустыми глазами, не попадая ногами в выверенную архитекторами сетку симметричных дорожек, таранили газоны и автомобили, чтобы поскорее спуститься в дырку метро. 

Вечером маршрут повторялся в обратном направлении: метро, газон, все те же пустые, но еще более уставшие, глаза. Скорее прорваться. Зашиться в своей бетонной норке. Выдохнуть и стать самим собой.   

Жилой Минск в чем-то похож на американские города – размазанное в пространстве место, в устройстве которого все подчинено простой задаче: переместить себя из точки А в точку Б, не задумываясь о том, что дорога – это тот же пользовательский опыт и чувства. 

Но США – слишком большая страна, и точка А (уютный домик и белый заборчик) может находиться от точки Б (работа, парк развлечений, природа) в часе езды. Более того, американская мечта о белом заборчике перестает возбуждать молодежь. Новое поколение миллениалов не думает о собственном домике. Новый средний класс хочет жить так, чтобы через дорогу любимая крафтовая пивнуха, а в трех остановках транспорта – офис. Даунтауны – центры американских городов, которые раньше считались сосредоточием преступности и скуки, – пока еще тихо и нехотя, но все же начинают обрастать апартмент-комплексами, а парковки превращаются в сады. Люди хотят общения друг с другом и с городом. 

В Минске с его уютным центром жилые районы для чего-то превращаются в пустынный ад. Зачем компактному в принципе городу большие расстояния и продуваемые дворы, в которых хаотично расставлены бетонные будки? 

Забыв о человеке, город с каким-то циничным обожанием поклоняется полумертвому идолу – квадратному метру. В жертву этому истукану преподносится то, что в городе делает человека человеком: доступная среда, комфортный фон, зелень парков, уют дворов. На примере приговоренных Осмоловки, Тракторного и даже Розочки люди вдруг начинают понимать, как легко можно потерять связь себя с местом в угоду невнятным пятнам, очерченным функционерским генланом. Получая взамен лишь неопределенность с надуманными перспективами. Генплан по вводу эмоций – это почему-то не про нас.