Страшенные бомбежки, выгоревший центр города, грабежи и неразорвавшая бомба возле дома... В июне 1941-го минчанке Маргарите Александровне Ковалевич было 9 лет. Она хорошо помнит, как выглядел город в первые дни войны.
Этот текст впервые был опубликован 21 июня 2017 года. Нам кажется, что сейчас, в свете событий в Украине, нужно обязательно напоминать себе, что такое ужасы войны и как их переживали наши дедушки и бабушки.
Маргарита Александровна и ее собака Эмма живут в районе Шорной-Короля-Коллекторной. Сейчас это «тихий центр», а во время войны здесь было гетто.
В 1941-м Маргарита Александровна была 9-летней Риткой. До войны она потеряла мать – та умерла от туберкулеза. Как тогда говорили, «от скоротечной чахотки».
– Стал вопрос: что со мной делать? Папа женился во второй раз, потом ушел на фронт... Баба Маня, мамина мама, от меня отказалась, и, чтобы меня не отдавать в детдом, папина мама, бабушка Стефа, взяла меня и воспитывала вместе с дедом. Хотя тот и боялся, что они с бабушкой не смогут меня вырастить…
«Киев бомбили, а нам ни хрена не объявили...»
– Соседка, тетя Геня, прибегает и говорит бабушке: приходил учитель немецкого языка и сказал, что бегут люди со стороны Бреста, немцы напали без объявления войны... А государство еще молчит. Бабушка говорит мне: вот тебе карточки продовольственные – крупу, всё выбери по карточке на случай войны.
И я побежала... Когда прибежала в магазин на Солнечную – была уже, наверное, десятой, пришли отовариваться все козыревские жители (Козырево – сейчас это в районе улицы Маяковского – Ред.). Тут же и радио висело, и объявили, что началась война. Ровно в четыре часа бомбили Киев, а нам ни хрена не объявили. Представляешь? А объявили по радио в 13 часов или в 12 с чем-то... Это было 22 июня.
23-го стали летать самолеты… Это были самолеты с немецкой свастикой, они фотографировали казармы, но еще не бомбили.
А 24-го стали бомбить. Бомбили по-страшному. Одна бомба попала в огород к нашим соседям, и она не взорвалась, стояла там. Мы ходили и трогали ее руками…
А 25-го числа уже была страшенная бомбежка. Горел весь Минск. Запах гари... Солнца не видно было. А дни были солнечные, теплые. До театра Янки Купалы горело все начисто. Сохранился Дом офицеров и здание напротив, которое не бомбили ни наши, ни немцы, потому как это были военные объекты, которые были им нужны. И тюрьму не бомбили.
«Война – войной, а за квартиру надо платить»
– А 26-го бабушка Стефа говорит: надо же за квартиру заплатить! Ходили тогда на Комсомольскую, там была касса. И при немцах тоже за квартиру платили, правда, тогда уже какие-то гроши. Слава богу, работала мачеха, поэтому были какие-то деньги. После того как я заплатила за квартиру, по дороге забежала на Ляховку – проверить, цел ли дом, в котором была тогда комната родственницы. А этого дома-то нет! Разбомбили. Головешки валяются. Стоит печка. Открываю печку – а там стоит горшок с пшенкой. Я приволокла эту кашу к бабушке Стефе. А они с дедом уже начали копать бомбоубежище в конце огорода.
Бабушка Стефа отправила меня проведать бабушку Маню (которая со стороны мамы). Подхожу – а дом разбомблен. Печка стоит, и дым еще идет. Я полезла искать – покойников... Никого не нашла. Из печки вытащила огромный чугун с вареной картошкой, нашла таз с ручкой, привязала чем-то и тащила за собой. Кабанчикам-то была нужна еда. В Минске всегда держали свиней, коров, лошадей, коз, кур, гусей. И всегда держали собак.
...Я думала тогда, нет бабушки уже, но потом оказалось, что баба Маня дожила до 43-го года у каких-то людей – у бабушки была болезнь Паркинсона.
Я была сообразительная – взяла кусок обоев и написала углем «Бабушка Маня, мы на Дачном переулке. Рита».
У меня детства-то и не было. Мы детьми играли, конечно, но это только когда воды наношу, хлеба куплю, квартиру уберу, курятник – это было мое занятие, я и за кабанчиками убирала, складывала навоз.
Тогда никто нас не караулил – взрослые знали, что я свои дела все сделала. Как только я пошла в первый класс, бабушка определила мне круг моих обязанностей по хозяйству. И я выполняла эту работу все 11 лет, пока жила с бабушкой.
«Гиб мир бонбон»
– 27 июня. Вдруг бежит Лилька: «Ритка, едут немецкие офицеры по Либаво-Роменской улице!» Мы прибежали к железной дороге. Подходит машина, одна и вторая. В ней вылощенные немцы. Жара на улице – а они в перчатках! В первый раз я тогда увидела немецкого офицера, немецкую форму. Чин – наверное, подполковник, у него и денщик был, он споткнулся, помню, и чуть не упал, пока офицеру дверь машины открывал. А у машины был снят капот.
Смотрит офицер на нас: «Кляйне». А тут все пригодилось по немецкому, что в школе учили, Лилька ему кричит: «Гиб мир бонбон!» («дай мне конфету», значит)... Ты знаешь, достает он из кармана длинненькие упаковки с леденцами, отдает нам конфеты. Мы тогда обрадовались – хотя чему мы радовались?.. Домой прибежала, конфеты были к чаю вечером вместо сахара.
Маргарита Александровна показывает несколько семейных фотографий, которые сделал немецкий солдат в 1943 году. Рассказывает очень эмоционально, порой сбивчиво, руки начинают дрожать… Девочка Рита немного торопится: «Расскажу вам все, потому что этим и живу».
Те самые фото, которые сделал немецкий солдат.
«До войны я не знала, что такое воровать»
– Все минчане кинулись на огороды, срочно засеивали свои участки земли, чтобы не умереть от голода. Когда стали грабить магазин на Солнечной, я приволокла полмешка перловки, представляешь? Тянула по улице. С детства знала, что такое голод. В детском саду, помню, давали пшенку и рыбий жир, пару печений и какао, но есть хотелось всегда.
В 1939-м помню очереди за хлебом: записывались вечером, а утром рано бежали – подтвердить свою очередь. Мы детьми бегали. Ох и жрать всегда хотелось. Мы нищенствовали, белорусы. Ввели карточки, стало легче – в очереди стоять не нужно было.
Я в жизни не знала до войны, что такое воровать. Дед говорит мне: вот идешь по улице, видишь, где от забора доска валяется, газета – все тащи домой…
Дед пришел и говорит: все грабят военные пищевые склады. Куда бежать? Взяли мы самодельную коляску-тележку и привезли четыре ящика шпрот… я их и по сей день ненавижу. Сделали две ходки. Еще притащили четыре ящика какой-то рыбы в томате. Запасов хватило надолго: мы прожили весь 1941 год, бабушка-то выдавала по крохам... И до самой смерти дедушки, а умер он в декабре 1942 года.
«Сама сколачивала дедушке гроб»
– Дедушка не смог ходить, у него была гангрена. Отгнили ноги. Когда дед умер, у него отвалилась нога – это мне было страшно. Бабушка говорит: «Рита, все хозяйство на тебе». А мне уже 11 лет.
Хотела бежать к соседке, просить доски для гроба, но подруга Лилька отговорила – мол, все равно не даст. И мы наворовали досок, приволокли в дом. Раньше я видела, как дедушка сбивал ящики. И я стала сбивать доски – и у меня получилось. Сколотила большой ящик.
Мы деда не мыли, сложили все его тряпье, одеяла и так хоронили. На той же самой тачке, на которой тащили продукты, я везла дедушку хоронить.
Я побежала к Бобровскому – это был наш районный милиционер. К слову, его за четыре года никто не сдал немцам: он всем помогал. Я не знала, как яму выкопать зимой. Бобровский взял лом, стал бить мерзлую землю, выкопали яму. Гроб-ящик аккуратненько закрыли, чтоб деду тепло было, ты ж понимаешь... Дети.
На моих руках была еще полуторагодовалая Милка – дочка мачехи от моего отца. Помню, посадила ее маленькую в тазик и потащила в баню возле Червенского базара. Помылись, а назад она идти не могла, так я волокла и ее на себе, да еще и тазик! Так тяжело было, вот это я запомнила хорошо.
«До войны в Минске овсянку не ели»
Немцы, которые обслуживали офицеров, бегали по домам: «Матка, яйка, матка, шпек». А у нас самих нечего есть было... Бабушка немцам курицу отдала, потом и гуся, а еще были в Минске солдаты – румыны и итальянцы, воры страшные, им и оружие не выдавали, им не доверяли. Вот зачем их брали воевать? А кормить – кормили... Мы наменяли у них овсянки. Посмотрели, что она вкусная, можно есть, – стали варить. Раньше, до войны, в Минске не ели овсянку, только лошадям давали овес.
...Как идешь по Куйбышева, улица кончается – начинается сквер. Это раньше была Болотная станция, там был лагерь для наших военнопленных. Немцы ходили по домам и просили: разбирайте своих людей. Многих разобрали. Но было много и казахов, цыган. Соседка привела Рому, таджика. Потом их всех, к слову, призвали немцы – когда уже Минск освобождали наши... А те, когда увидели советские войска, перебежали туда... И давай немцев лупить. Была каша еще та.
«Никто не шел танцевать: там же люди в земле лежат»
– Бабушка хотела меня крестить. И повела в церковь. Но там ей не понравился поп – от него пахло вином. Поэтому она отвела меня в костел, и там меня крестили. Так я из-за вина стала католичкой. Но я и по сей день не хожу ни в церковь, ни в костел. Я из атеистов – так меня вырастили.
Я до войны была очень грамотная – под деревянным столом лежало стеганое одеяло, там я имела право играть. У меня не было игрушек, но там были журналы... Я росла на этих «Огоньках» со всеми рисунками Кукрыниксов.
...Мы идем по бывшему еврейскому кладбищу, сегодня это мемориальный сквер. Парочка бегунов, несколько собачников, иностранные студенты-стоматологи, а еще вечные любители культурно отдохнуть на скамейках. Маргарита Александровна не может просто пройти мимо мусора – «ну как же так, набросали». Кормит голубей, которые стали бездомными после сноса дома с голубятней: «А что делать? У них же клюв не приспособлен добывать самостоятельно пищу». Маргарита Александровна уговаривает Эмму посидеть немного рядом с ней. Мы возвращаемся в прошлое.
– Когда после войны здесь разбили парк отдыха – по вечерам играл оркестр. Но люди не шли танцевать, знали же, что там в земле люди лежат. Музыканты играли в пустоту. Вот тут сохранились остатки эстрады... А там был стадион.
Гуляя по скверу, Маргарита Александровна между делом достает мешочек и подбирает за чужими собаками: «У нас, у собачников, так не принято оставлять».
– Помню, как хоронили маму 22 января 1937 года – страшные были морозы. Но кладбище только называлось еврейским, хоронили минчан всех народностей, просто еврейская община давала на это разрешение. Не было деления в Минске, женились белорусы с евреями. Главное, что было: окончил семилетку – и ты образованный!
А мама моя лежит на этом месте, здесь, на горке... Я тут рябинку посадила. Зеленстроевцы спрашивают: «А чего вы тут дерево посадили?» А как узнали, что тут моя мама похоронена, так еще две рябины принесли. Я говорю: нет, давайте уже на другой стороне аллеи их посадим.
Перепечатка материалов CityDog.by возможна только с письменного разрешения редакции. Подробности здесь.
Фото: CityDog.by.