5 марта исполнилось 80 лет с момента Катынской трагедии – решении о расстреле польских офицеров, унесшем жизни почти 22 тысяч человек (3870 фамилий составляет «белорусский катынский список»).
Накануне этой даты в рамках спецпроекта «Жертвы и палачи» Анастасия Зеленкова для издания «Салiдарнасць» сделала эксклюзивное интервью с внуком одного из сотрудников НКВД, причастного к расстрелу.
Как я познакомилась со своим героем
С Алексеем Турбаевским мы познакомились, когда я готовила к изданию книгу «Дневники сотрудника НКВД: документальное разоблачение сталинизма». Прочитав одно из интервью, он написал в соцсетях и поинтересовался, нет ли в издаваемых дневниках какого-либо упоминания о его деде – майоре Михаиле Казакове?
Алексей признался, что его дед, будучи контрразведчиком, ездил по делам польских офицеров в Западную Беларусь и Польшу и был одним из участников Катынского расстрела.
К сожалению, никаких новых данных о родственнике Алексею Турбаевскому я сообщить не смогла, однако поделилась опытом работы в архивах КГБ. Позже мы встретились с Алексеем, когда он на пару дней приехал в Беларусь из Москвы, где сейчас работает.
В интервью «Салідарнасці» он рассказал, каково это – быть внуком человека, причастного к расстрелам, чувствовал ли дед вину за содеянное и как это повлияло на судьбу всей семьи.
«Во время расстрела польских офицеров дед держал в руках папки с их делами»
– Когда вы узнали, что ваш дедушка причастен к Катынскому преступлению?
– Еще в детстве я расспрашивал дедушку Мишу о его службе. Все в семье знали, что он – бывший контрразведчик, но мне было не совсем понятно, что это значит.
Однажды я спросил: «Дедушка, а ты в разведку ходил?» В доме никого не было. Он задумался – видимо, взвешивал последствия сказанного, – и ответил: «Да, ходил перед войной в Польшу». Очевидно, дед посчитал, что я не запомню наш разговор: мне было тогда восемь лет.
Мы и после говорили о его службе. Но только наедине. Дедушка отвечал не сразу, долго обдумывал. Мне кажется, он считал, что с моей стороны это праздное любопытство и я скоро все забуду, поэтому и говорил больше, чем кому-либо.
Но его рассказы запечатлелись в моей памяти. Она у меня хорошая. Хотя, конечно, не такая, как у деда. Со своей феноменальной памятью и тонким слухом дедушка Миша мгновенно запоминал тексты, фамилии, лица, фотографии, агентурные сведения.
Он мог на слух запомнить текст на языке, которого не знал, а потом дословно воспроизвести сказанное. По этой причине в 1939-1940 годах его и забрасывали на территорию Польши для сбора оперативных материалов на содержавшихся в советских лагерях польских военнопленных.
– Но в восьмилетнем возрасте вы вряд ли могли что-то знать о Катынском расстреле.
– Про Катынь я узнал уже будучи взрослым, где-то в конце 70-х. Вот тогда и вспомнил все дедушкины рассказы. Но узнать что-то у него самого было уже невозможно. Он, понимая, что я догадался, выключил этот канал обратной связи. Его рассказы стали похожими на те, что обычно рассказывают ветераны войны на каком-нибудь собрании, – словно выставил защиту.
Помню, как на одном форуме я столкнулся с людьми, которые категорически отвергали участие НКВД в расстреле польских офицеров и заявляли, что это сделали фашисты.
Я упомянул про своего деда, и один у меня ехидно спросил: «А не имел ли ваш дед отношение к Козельску?» (Козельский лагерь, или Оптина пустынь, – один из лагерей в Калужской области, где до расстрела находились польские офицеры. – Ред.). Я сразу же позвонил двоюродной сестре, поскольку ее мама знала больше подробностей и в те времена жила вместе с нашим дедом.
Тетя Лиля вспомнила, как бабушка Нина собирала дедушку в далекую командировку в Козельск для «борьбы с бандитизмом» – так он это называл. Я совместил эти события – и пазл сложился.
Дед также, будучи контрразведчиком, ездил по делам польских офицеров в Западную Беларусь и Польшу. Собирал материалы, проверял полученные на допросе сведения.
В то время он был начальником 2-го отделения 3-го отдела УГБ УНКВД Смоленской области. Это отделение контрразведки, а значит, его прерогативой была работа с высшими польскими офицерами. Впоследствии они были расстреляны.
– А почему вы решили, что он лично присутствовал во время расстрела?
– Первой об этом догадалась тетя Лиля. И она его напрямую спросила: «Папа, ты расстреливал в Катыни?» И он очень спокойно отвечал: «Нет, я не стрелял ни в одного человека. Я просто держал папки с документами на этих польских офицеров».
И, кстати, каждый раз он практически любой рассказ о войне или службе начинал с фразы: «Я не убил ни одного человека...»
Видно, что он очень глубоко переживал по этому поводу. Думаю, дед не мог даже предположить, что все, на кого он готовил материалы, будут впоследствии уничтожены. И он чувствовал, что явился виновником, и до самой смерти испытывал угрызения совести.
«В папины обязанности входило поднимать наверх трупы умерших в шахтах людей»
– Что-то еще дед говорил о своей службе в органах?
– Например, рассказывал, как однажды на речке у одного сотрудника НКВД пропали штаны. Он с сослуживцами решил искупаться, а когда вышел, то не обнаружил их. Рядом в этот момент была только местная ребятня. Стали их выпытывать – те ни в какую.
Тогда пацанов забрали в управление и до вечера продержали, выясняя, кто это мог сделать. Отпустили только к ночи. А назавтра взяли уже их родителей. Помню, дед говорил: «Я не знаю, что с ними потом стало».
– Вы были знакомы с его сослуживцами?
– Дед не особо поддерживал с ними связь. Думаю, потому что они были напоминанием о тех трагических событиях. Недавно я нашел внука одного дедушкиного сослуживца. Это белорусский писатель Андрей Остроумов.
Мои два старших сына приехали снимать об Остроумове кино, и тот показал фотографию своего деда. А незадолго до этого сыновья ездили к тете Лиле и перефотографировали там снимки дедушки Миши. И они сразу же узнали почерк. Оказалось, что фотография деда писателя подписана рукой дедушки Миши, он был его подчиненным.
Справа – служебная фотография М. А. Казакова, слева – фото В. П. Андреева, деда Андрея Остроумова. Подписи на обороте снимков сделаны рукой майора Казакова. 1938–1940 гг.
Более того, выяснилось, что они не только вместе работали, но и жили буквально в 700 метрах друг от друга. Почему мы не были знакомы? Почему дед вычеркнул его из своей жизни? Думаю, обрыв контактов с бывшими сослуживцами был связан именно с тем, что они тоже участвовали в расстреле.
На меня также выходил внук дедушкиного сослуживца Ивана Кирилловича Козлова. Того можно видеть на снимке вместе с дедушкой – колоритный такой мужчина в центре фотографии. Это фото примерно периода Катынского расстрела.
Группа сотрудников Смоленского УНКВД. В центре – Иван Козлов. Крайний слева – Михаил Казаков
Знаю, что Козлов умер в 62 года от рака – много курил. Думаю, это тоже от каких-то внутренних переживаний на грани совести. Не знаю, являлся ли он непосредственным участником расстрельной команды, но вот заместитель деда Авксентий Леонтьевич Мошенский наверняка не просто так получил запись в наградном: «беспощаден к паникерам, трусам и антисоветчикам».
Правда, в 1950 году Мошенский как «не обеспечивший руководства и за недостойное поведение в быту» был освобожден от занимаемой должности и отправлен на пенсию. В 1981 году он умер.
Кстати, когда началась война, в первый же день дедушка Миша пошел и записался на фронт. Он фактически отказался от брони. Когда его вызвал начальник и предложил собираться в Алма-Ату с архивом контрразведки, дед отказался и вместо себя предложил своего заместителя Мошенского.
Мошенский вернулся с войны уже генералом, а дед – всего только майором.
Во время обороны Москвы дед был старшим оперуполномоченным, а во время Сталинградской битвы – начальником полковой контрразведки СМЕРШ. Чудом сохранилось только одно удостоверение, хотя я видел их все. Моя вторая тетя, когда дед умер в 1982 году, первым делом пошла и сдала в КГБ наградное удостоверение на орден Ленина и удостоверения смершевца.
– Зачем?
– Я думаю, что она была внештатной сотрудницей НКВД и КГБ и посчитала это своим долгом. Дедушка всегда предостерегал своих детей от какого-либо сотрудничества с органами. Двоих – моего отца Владимира и тетю Лилю – эта участь минула, а вот тетя Лина (полностью Ленина), похоже, была завербована.
Меня всегда удивляло, почему она практически всю войну пробыла на оккупированных территориях, где развлекала немцев игрой на балалайке, а после войны получила медаль как участник ВОВ.
А вот тетю Лилю и моего папу завербовать все же не удалось. Хоть и очень старались. Когда началась война, мой папа только окончил школу в Смоленске, его аттестат сгорел во время бомбежки. На фронт его не взяли из-за зрения в минус 10 диоптрий – он был почти слепой. Бабушка вместе с ним и дочкой Лилей отправились в эвакуацию в Башкирию.
А в 1942 году папу доставили в приемный пункт и вместе с немцами Поволжья отправили в Североуральские шахты на бокситовые рудники. Он там работал слесарем по вагонеткам, был один из шести вольнонаемных, а к концу войны вообще единственный (двое сбежали, двое погибли, пятый пропал без вести).
По сути, папа находился в концлагере, хоть и жил в поселке. Каждый день 6 км шел через тайгу в любую погоду в одной курточке, в кармане – томик стихов Есенина, куда были вложены хлебные карточки. В его обязанности входило в том числе поднимать наверх трупы умерших в шахтах людей.
Тяжело было не сойти с ума в таких условиях. На все это у папы выработалась защитная реакция: до конца своих дней он почти всегда улыбался.
И, конечно, все это время, что он там работал, к нему постоянно приходили из НКВД, интересовались, что пишет с фронта дед, и уговаривали сотрудничать.
– Неужели дед при своих должностях не мог повлиять на то, чтобы его сына перевели в более комфортные условия?
– Думаю, нет. Это была такая месть системы. Папа уже после окончания войны хотел поступить в МГИМО на дипломата (он в совершенстве владел немецким и английским языками, переводил Гете). Но, когда приехал сдавать экзамены, ему там в лицо сказали, что мы вас не возьмем, потому что ваш отец только подполковник КГБ, а не полковник. Дедушка Миша пытался выяснить, что это значит. Но ему только отвечали, что ничего сделать не могут.
А причину я узнал позже, когда мне в руки попало личное дело дедушки Миши, где значилось: «Майор Казаков либерален с врагами народа, повышению не подлежит». Это означало фактически невозможность сделать дальнейшую карьеру, а его детям – получить нормальное образование.
Михаил Казаков. 1945 год. Чехословакия.
– А за что ему могли мстить?
– Был эпизод, когда сотрудники отделения (примерно 1939-1940 гг.) решили «подсидеть» начальника, который только вернулся из командировки в Японию. Собрались втихаря, чтобы написать коллективный донос на его позитивные высказывания про Японию. Позвали моего деда, предложили подписать. Но дед категорически отказался. А уже после увольнения в его личном деле обнаружилась такая запись.
Что почитать в «Салiдарнасцi»: Что стоит за «цветочным бумом» в Беларуси?
«Дед даже не называл меня по имени – просто “мальчик”»
– Легко ли нести на себе крест внука человека, причастного к репрессиям и расстрелам?
– Жизнь – удивительная штука. Недавно я узнал, что в нашем роду по линии мамы шесть раз прадед связан с Пушкиным. Это род Веселаго. У меня есть все документы, по которым видно, что мой предок породнил нас с Ганнибалами.
Вот и получилось, что, с одной стороны, папа Казаков – из рода донских казаков, а с другой – моя мама из Турбаевских-Веселаго.
Первый ряд: Владимир Михайлович Казаков (папа Алексея), Зоя Васильевна Турбаевская (бабушка), Нонна Кирилловна Турбаевская (мама). Второй ряд: Оксана (сестра) и Алексей Турбаевский. Одесса, 1976 год.
– Если ваш папа Казаков, то почему вы Турбаевский?
– До 1982 года я тоже был Казаковым, но после поменял фамилию. К тому моменту я уже имел четкое представление о событиях в Катыни, и мне не хотелось быть связанным с этой фамилией. Это было сложное для меня решение.
– Вот так разорвали связь с дедушкой, который делился со своим любимым внуком самым сокровенным?
– Я как раз не был любимым внуком. Причем настолько, что дед даже не называл меня по имени – просто «мальчик». Вся семья была против брака отца с моей матерью. Когда они поженились в 1953 году, тетя Лина написала про маму: «Это ягодка не нашего поля». Отношение было очень суровое.
А когда после женитьбы стали проверять родственников, выяснилось, что мамин дедушка живет во Франции. В итоге за сокрытие тестя в Париже маминого отца Турбаевского «попросили» из руководителей секретного проектного института в Одессе, а моего двоюродного деда за это выгнали из секретарей парторганизации холодильного института.
Поэтому я всегда чувствовал это отчуждение со стороны деда. И, возможно, из-за того, что была выстроена эта психологическая преграда, я оказался таким тревожащим. Так и был «мальчиком» до конца его дней. В отличие от моего двоюродного брата, которого дед звал Вовкой, выучил играть на балалайке и всячески ограждал от подобных рассказов.
Парадокс в том, что впоследствии его любимый внук спился и продал дедушкин орден Ленина. В 35 лет брат трагически погиб.
– Дедушка был жестким в семье?
– Нет, абсолютно. Я бы даже сказал, что он был сентиментальным, часто плакал. Особенно когда речь заходила о его убитых на фронте друзьях. Хотя, с другой стороны, то, что касалось службы, – тут он был абсолютно хладнокровным. Я пытаюсь показать, что дедушка все-таки был не монстр, а человек, который нашел какой-то внутренний компромисс, а потом разочаровался.
Я понимаю, что на нем в те времена лежал груз ответственности перед пятью детьми: тремя своими и двумя приемными – он приютил у себя дома дальних родственников, которые остались без кормильца. Вся дедушкина огромная зарплата в 2900 рублей уходила на детей.
При этом дед никогда не пользовался своим положением. Они с бабушкой Ниной очень долго жили в Смоленске в барачном доме, который построили еще пленные немцы. Отапливались печкой, причем зимой по углам лежал иней. Так продолжалось, пока тетя Лиля, которая жила в Москве, не прорвалась на прием к председателю КГБ Андропову и не рассказала, как живет ветеран, герой ордена Ленина.
Андропов пообещал принять меры, но просил никому не говорить. Буквально на следующий день дедушка Миша позвонил тете Лиле с новостью, что ему выделили двухкомнатную квартиру. То есть ничего не давалось просто.
– Чем дедушка занимался в последние годы жизни?
– Читал лекции по философии в организации инвалидов в Смоленске. Очень любил Гегеля, Фейербаха, многотомники философов исписаны его заметками.
Когда я поступил в милицию, сразу приехал к дедушке, рассчитывая услышать от него одобрение. Но он очень холодно, даже угрюмо, отреагировал на эту новость. Он не хотел, чтобы мы имели хоть какое-то отношение к органам. Думаю, это была печать Катыни, которую он пронес через всю жизнь. Я это чувствовал.
– А не доводилось встречаться с потомками расстрелянных офицеров, родственниками жертв?
– Нет. Но я готов к такой встрече. Мне есть что им сказать…
Катынский расстрел – советское военное преступление, массовые убийства польских граждан, в основном пленных офицеров польской армии, осуществленные весной 1940 года. Расстрелы производились по решению «тройки» НКВД СССР в соответствии с постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 года. Согласно обнародованным архивным документам, всего было расстреляно 21 857 человек.
Термин «Катынский расстрел» первоначально использовался в отношении казни польских офицеров в Катынском лесу (Смоленская область). После обнаружения других массовых захоронений, а также советских архивных документов, свидетельствовавших о расстрелах, термины «Катынский расстрел» и «Катынское преступление» стали употреблять также по отношению ко всем проведенным в апреле-мае 1940 года расстрелам польских граждан, содержавшихся в разных лагерях НКВД СССР: Козельском, Старобельском, Осташковском, – а также в тюрьмах в западных областях Украины и Беларуси.
Фото: «Салiдарнасць».