В новом выпуске рубрики библиофил Денис Захарченко дает рецепт создания идеального романа, рассказывает об удивительном путешествии самой редкой книги в своей коллекции, а еще советует лучшее чтиво о книгах.
Я читаю с детства, но с недавнего времени стал относиться к книгам с библиофильской точки зрения. Некоторые книги покупаю как коллекционер. Читаю по-разному, но в последнее время все-таки склоняюсь к тому, чтобы не читать несколько книг одновременно, иначе будет мешанина. Лучше читать с полным погружением – когда большие выходные, можно спокойно усесться и с головой нырнуть в книгу. Жизнь такая: мечешься и все делаешь урывками. С чтением так поступать не хочется.
"
Резонирующие книги
Самые главные книжки – в этом шкафу. Один из любимых писателей – чех Милан Кундера. Книга, с которой я начал знакомство с автором, выглядит довольно странно. Это роман «Бессмертие». Когда я был юн и знакомился с девушкой, которая мне нравилась, то непременно давал ей почитать этот роман. Это не какой-то тест на совместимость, мне просто была интересна реакция на книгу. Если она хотела обсудить прочтенное – я был рад. Роман совершенно без сюжета, Кундера хотел написать книгу, по которой невозможно снять кино. Сейчас мы живем в век картинки, когда всё пытаются экранизировать. Но все, что писал Кундера, – это размышления очень наблюдательного, внимательного, умного человека. Его образ мышления, ритм прозы очень резонирует с моим мировосприятием.
Есть не настольная, а скорее карманная: «Записные книжки» Довлатова. У меня есть многотомник, но эту я купил отдельно, чтобы почитать в дороге: громко смеялся в электричке, пока читал; наверное, пугал пассажиров, но ничего не мог с собой поделать.
Юрий Коваль считается детским писателем, но, как я понимаю, он просто эмигрировал в детскую литературу, потому что только там можно было найти какую-то свободу. Хармс, например, ни одного взрослого произведения не напечатал при жизни – кормился литературой для детей. «Самая легкая лодка в мире» Юрия Коваля – очень яркая, добрая, волшебная книга, и при этом совершенно психоделичная.
"
"
Деструкторы, маргиналы и японцы
Из современных писателей я очень люблю Ирвина Уэлша – очень психологичная проза. Тут у меня, в целом, маргиналы: Буковски, Ерофеев, Керуак.
Когда издали «В дороге» Керуака, книга была дико дорогая, а я еще учился в институте. В районе Института культуры был видеосалон и книжный магазинчик, где продавали кучу популярной тогда литературы – Кастанеду, например. И появился этот двухтомник, я все ходил вокруг него и страдал, потом купил, и как раз вовремя – начал ездить автостопом. Керуак путешествовал стопом по Америке несколько месяцев, а книгу написал за неделю на рулоне бумаги. И в издательство принес прямо в таком виде.
Юкио Мисима – по-японски непонятная личность. Человек, который проповедовал идеалы самураев, пытался совершить государственный переворот и, когда план не удался, сделал себе харакири. Я люблю писателей, в которых есть деструкция. Стремление человеческой души к свету и в то же время тяга к бездне – такое противоречие есть практически во всех моих любимых писателях. Это создает в их произведениях потрясающую динамику.
Хорошая и счастливая жизнь плохо сочетается с гениальными произведениями искусства – я не говорю, что это невозможно, но так часто бывает. Акутагава – это, наверное, первый японец, которого я прочитал. И любимый. Всю жизнь он провел в страхе сойти с ума, как произошло с его матерью. Все кончилось плохо – бездна его утянула, но рассказы замечательные.
У меня противоречивое отношение к Кортасару – есть у него вещи, которые мне совсем не понятны и не близки, но он написал одно из моих любимых произведений – «Преследователь», о природе таланта и джазовом саксофонисте Чарли Паркере. Главный герой совершенно не приспособлен к реальной жизни: он алкоголик и наркоман, перед концертом где-то забывает свой саксофон, у него какие-то видения. Но он берет в руки инструмент, начинает играть – и мир преображается. Таких людей Кортасар называет преследователями: они вне жизни, они как медиумы, проводники, по которым идет ток. И чаще всего они долго не живут. Как Моррисон – книгу о нем как-то напечатали в журнале «Ровесник», я тогда еще музыки Doors ни разу не слышал, жил в военном городке. Тогда я хотел быть, чувствовать как преследователь, но повзрослел и понял, что я другой человек. Ну и ладно, зато живой. В юности все хотят быть кем-то вроде Моррисона.
Сорокин мной не очень любим, но в «Норме» есть совершенно гениальная часть, где старик, который нанят приглядывать за профессорской дачей, пишет профессору письма. Начинает всегда: «Здравствуйте, Мартин Алексеевич…»– и гонит про бытовуху: «появились крысы, трех перетравил», «ребята обещали доску-сороковку», но ответов не получает и постепенно сходит с ума. Из человека выглядывает его зависть и ненависть: «Вы, ученые, всю жизнь в пробирках говно мешали, я тут загибаюсь, а мне никто – ничего». Следующее письмо снова начинается вежливо: «Здравствуйте, Мартин Алексеевич! Что-то вы не пишете, забыли совсем старика». И все это заканчивается абсолютным бредом дачника: разные части слов соединяются хаотичным образом, без какого-либо смысла. Когда папа достал меня дачными разговорами, я привез ему эту книгу с уговором, чтоб она ни в коем случае не попала маме на глаза, моя мама учительница. В итоге прочитала вся семья, и всем понравилось. И сейчас, когда отец затягивает дачные бредни, я говорю: «Здравствуйте, Мартин Алексеевич!» Помогает!
Да, я люблю Харуки Мураками, «Хроники Заводной Птицы» – тоже зачитанная книга. Кроме завернутого сюжета, у Мураками мне нравятся подробные описания героев – какую музыку слушает, как готовит себе еду. Я человек внутренне суетливый, и меня это внутреннее спокойствие главного героя просто завораживает.
А еще есть другой Мураками – Рю, книга «69», про 1960-е годы– когда выросло первое поколение без войны. Я очень люблю это время, в произведениях шестидесятых всегда есть ощущение свободы и солнца. К тому же мы не слишком-то представляем, что происходило в Японии в это время, для нас это какая-то марсианская страна.
"
"
Поэзия
Наверное, редко встретишь сейчас человека, который любит поэзию. Анатолий Мариенгоф – близкий друг Есенина. Мариенгоф писал стихи и не менее прекрасную прозу: «Циники» и «Роман без вранья», книга о Есенине. Замечательная проза, много неожиданных прекрасных образов, язык, которым сейчас никто не пишет, – очень рекомендую.
Очень люблю советского поэта Андрея Вознесенского. Этот сборник вышел во время оттепели, сейчас довольно редкий и достаточно дорогой, а я купил его когда-то за 6 000 руб. Книги не зря так оформлены: Вознесенский – наследник русского авангарда.
Прекрасный белорусский поэт, наш современник, Алесь Разанаў, он перевел Хлебникова – это невероятно! Пишет в разных формах – хайку, стихи в прозе, экспериментальная поэзия.
Книга, которую я бы взял с собой на остров, – японские трехстишия в переводе Веры Марковой. Мой друг дал ее мне почитать, а сам уехал в Испанию и там остался. Японцам свойственна наблюдательность, тяга к минимализму и умение очень многое передать в трех строчках. Бывает, просто утром перед работой я открываю на какой-то странице и прочитываю пару хайку странника Басё:
В старом моем домишке
Москиты почти не кусаются.
Вот все угощенье для друга!
Егора Летова я считаю замечательным поэтом, стихи издали уже после его смерти – это черновики. Мне всегда было интересно, как происходит процесс создания стихов, что вычеркивается, добавляется.
Еще одна возможность заглянуть внутрь всей кухни – Маяковский, «Как делать стихи». Поэзия – это не случайность, не бывает такого: муза прилетела – накрапал чего-то. Маяковский объясняет, как подбирать слова, чего не надо делать. Сначала задает ритм, потом подбирает по окончаниям, начинает расставлять какие-то акценты. С него и началась вся моя любовь к поэзии.
"
"
Мемуары и автобиографии
Ромен Гари родился в России, жил в Вильне, потом переехал с матерью во Францию. Книга «Обещание на рассвете» – автобиографичная, посвящена маме и тому влиянию, которое она оказывает на жизнь мужчины. По юности ты не совсем это осознаешь. Наблюдая сейчас за собой, я понимаю, насколько много во мне от мамы, даже тех черт, которые я, может, не хотел бы перенимать.
Я бы хотел, чтоб эта книга изучалась в школе. Ее издали недавно небольшим тиражом: Николай Никулин, «Воспоминания о войне». Автор – специалист по голландскому искусству, совсем молодым попал на Волховский фронт, там была самая жесткая мясорубка. Об этом особо не любят упоминать, потому что там бессмысленно и бесцельно полегло очень большое количество людей. Автор просто описывает то, что он видел, размышляет об этом, добавляет фотографии. Книга была написана в 1970-х, Никулин понимал, что ее ни за что не опубликуют: все очень честно и очень жестко. Начинается история с того, что Николай как-то пришел на встречу ветеранов дивизии, в которой он служил: очень актуальная завязка, особенно на фоне парадов фальшивых ветеранов. Он-то знал, что в пехоте практически никто не выживал. На встрече увидел какого-то политрука, корреспондента – людей, которые не участвовали в боях, и все они были увешаны медалями. Там был и единственный рядовой, без медалей, без глаза и без руки. В военных мемуарах обычно пишут: «Нас выдвинули туда-то, мы поехали туда-то, поступило такое задание», а все это неправда – никто ничего не знал, людей просто грузили в машины и отправляли в неизвестность.
Книга о войне, которая меня потрясла больше всего, – «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Название никакое, но международные критики считают ее одной из лучших книг ХХ века. Гроссман сам воевал, и он будто залез ко всем героям в голову и в душу. Там вроде бы нет гадов, описано все очень мудро: у каждого человека есть свои причины поступать так или иначе. Есть момент во время Сталинградской битвы, когда решили замкнуть кольцо, чтобы окружить немцев. Там был генерал, который должен был идти на прорыв на одном из флангов, и при генерале, конечно, политрук – хитрый жук, который иногда даже вызывает симпатию. Дан приказ идти на прорыв, а генерал говорит: надо подождать еще, пока подавят огневые точки, чтоб было меньше потерь. Повременил, кольцо замкнули практически без потерь, политрук сказал: «Какой ты молодец!», вышел и сразу написал донос.
Бора Чосич, «Роль моей семьи в мировой революции»: книга очень смешная, написана от лица пятилетнего мальчика, о событиях Второй мировой войны в Югославии. К манере повествования нужно привыкнуть – текст довольно хаотичный и выглядит как аппликация, это же восприятие ребенка. Папа главного героя был коммивояжером, продавал всякие забавные игрушки – калейдоскопы, резиновые какашки и прочее, носил их в чемодане и называл образцами, а дедушка – сраной помойкой.
Одна из главных для меня книг – Александр Чудаков, «Ложится мгла на старые ступени». Чудаков – филолог, специалист по Чехову, это единственная его художественная книга, вышла несколько лет назад. Сам он из дворянской интеллигентной семьи, дедушка был священником, и они уехали в Казахстан, не дожидаясь сталинских репрессий. Люди, казалось бы, совершенно не приспособленные к суровым условиям – интеллигенты, городские жители, – быстро научились обустраивать свою жизнь: варить мыло, например, которого там не было. Главная фигура в семье – дед, бывший священник, человек мудрый, честный, имеющий на все свое мнение. Бабушка была дворянкой и везде за собой возила кольца для салфеток, серебряные приборы, идеально накрывала на стол, крахмалила салфетки – не оставляла высоких привычек. Я дал почитать книгу родителям, и они узнали описанные там места, это не степь: сосны, озеро, очень живописная местность. Чудаков описывает всех, кого туда ссылали: приехали немцы – быстро завели хозяйство, в домах играет Бах; приехали сибиряки – построили дома, начали обрабатывать землю, зажили лучше, чем местные жители; приехали чеченцы – вырыли какие-то землянки и начали воровать. Интересно почитать о том, как строился быт разных людей, которых привезли черт знает откуда и оставили.
А вот еще Гайто Газданов – обложка мерзотная, я хочу себе купить пятитомник. Для меня важно, как выглядит книга, я человек, испорченный художественным образованием. Писатель-эмигрант, в 16 лет вступил в добровольческую армию, через Константинополь уехал в Париж и прожил там всю жизнь, работал таксистом и писал книги. У него есть книга об этом – «Ночные дороги».
Ирина Одоевцева – поэтесса и жена одного из моих любимых поэтов, Георгия Иванова, у нее есть два тома воспоминаний – «На берегах Невы» и «На берегах Сены», про жизнь в Париже. Ирина и Владислав стоят на разных полках, но это оправданно: они развелись просто. Поражаюсь, насколько она подробно все помнит, поскольку я сам не могу похвастаться хорошей памятью. Сейчас в принципе у людей память о своей жизни намного хуже, слишком плотные информационные потоки и нет большой необходимости запоминать, когда можно фиксировать в цифровом формате, даже свой номер телефона не всегда помнишь.
Режиссер Георгий Данелия, который снял «Мимино», «Кин-дза-дза», – воспоминания с рисунками. По образованию он архитектор, просиживал штаны в каком-то бюро и как-то увидел валявшегося на улице пьяницу, который спал, прикрывшись газетой. А в газете этой было объявление о том, что на режиссерские курсы набирают учеников. Он пошел туда и стал культовым режиссером. Меня всегда завораживали такие повороты судьбы.
"
"
Книги о книгах
Недавно прочитал «Таинственное пламя царицы Лоаны» Умберто Эко, никуда не торопясь, а он короткие книги не пишет. Эта мне особенно была созвучна. Главный герой – 59-летний миланский букинист-антиквар – теряет память в результате инсульта. Он помнит все, что когда-либо читал, но не помнит свою семью, прошлое или даже собственное имя. Чтобы открыть себя вновь, он едет в дом, в котором прошло его детство. Его дед был, как и я, любителем всякого старого хлама. И герой начал копаться в ящиках, листать книги, комиксы, слушать пластинки, чтобы вспомнить себя, свои ощущения и мысли в тот момент, когда он впервые читал, например, «Трех мушкетеров». Внутренний мир культурного человека во многом состоит из книг, которые он прочел, музыки, которую слушал. И это была такая тропа к познанию себя.
Я смотрел передачу про Эко – у него огромная коллекция старых книг и фолиантов. Вообще, он удивительный человек энциклопедических знаний, специалист по Средневековью. Все его книги несут в себе огромное количество интереснейшей исторической и культурной информации, но написаны легко и читаются на одном дыхании.
Книга не для всех, но мне интересна с точки зрения коллекционера: «Рассказы старых переплетов», как люди искали и находили разные книжные чудеса. Здесь есть интересная статья про чехов и книжную мистификацию: почти такая же история, как у белорусов. В XIX веке все знатные люди говорили на немецком, а на чешском общались крестьяне. Не было никакого литературного подтверждения древнего существования чешского языка. И когда начинало подниматься национальное самосознание, вдруг появилась Краледворская рукопись, очень умелая подделка: 150 лет не могли определить, но она позитивно повлияла на самосознание чехов.
Недавно еще вышли «Уроки чтения. Камасутра книжника» – прочитал буквально на днях. Это действительно бездонное наслаждение – уметь читать и сопоставлять.
Мне понравился момент о Достоевском, совпадает с моим внутренним ощущением, мне тоже очень тяжело его читать: «Я до сих пор с недоверием отношусь к книгам, которые предлагают читать себя с маху, в первую очередь это относится к Достоевскому, герои которого навязывают нам тот припадочный ритм, в котором живут сами. Впервые я прочел «Карамазовых» в четырнадцать, в последний раз – вчера, и точно так же, будто в гриппе». Я все это ощущал, но не мог выразить словами.
"
"
Коллекция
Первое прижизненное издание Мандельштама «Египетская марка», 1928 год – сама книга довольно редкая, и ни на что не похожая проза поэта внутри. Когда я в первый раз прочел ее, день разговаривать не мог. Без фанатизма, но я стараюсь покупать такие вещи.
Решил сделать себе подарок на день рождения и купил поэму Блока «Двенадцать» 1918 года, с рисунками Анненкова. Я не большой любитель Блока, но эта поэма – одно из моих любимых поэтических произведений. После поэмы от Блока многие отвернулись – мол, с ума сошел или сделался красным. И он почти больше ничего не писал, скоро умер – в 1921 году. Поэма больше похожа на Маяковского – такой частушечный уличный язык, который тогда царил вокруг: а еще голод, грабежи на улицах и прочие прелести.
Первое издание Солженицына, «Один день Ивана Денисовича» – книга, с которой началась оттепель. Твардовский пробил: сначала напечатали в журнале «Новый мир», а потом появилось такое издание. Редкая вещь – ее потом изымали из библиотек.
Есть такой классик американской поэзии Уолт Уитмен, он писал нерифмованные стихи. Но соль в том, что это книга 1944 года, изданная в Москве: шла война, а издали американского поэта. Кажется, летят самолеты и танки горят, а при этом издавали поэзию, детские книги – даже в блокадном Ленинграде!
Еще у меня есть книга с подписью Короткевича, первое ее издание – я просто купил в букинисте по какой-то обычной цене. Вот первое издание «Дикой охоты короля Стаха», в сборнике.
Еще купил Якуба Коласа «Казкі жыцця», издана в Ковно, а есть поэма «12» на белорусском языке, издана в Вильне в 1926 году. Тут не указан тираж, но книга явно очень редкая. Есть «Энеіда навыварат» 1945 года, «Дон Кихот» 1941 года – книга, пережившая войну.
Вот очень редкая книга (тираж – 5 000 экземпляров) – «Полутораглазый стрелец» Бенедикта Лившица, 1933 год, через несколько лет его расстреляли. Лившиц – поэт, переводчик, друг Хлебникова, Маяковского. Эта книга – первый труд о движении футуристов, он как участник все описывает. С ней связана почти детективная история: нашел в букинисте и купил, а тут есть экслибрис. Чем мне нравятся старые книги – они обязательно тебя куда-нибудь ведут, и я раскопал такую историю: экслибрис принадлежит Юлию Генсу, известному собирателю книг, самому крутому в довоенной Эстонии. У него было огромное собрание книг – человек посвятил этому всю жизнь. С ним в одном институте в Тарту учился Альфред Розенберг, нацистский товарищ, который позднее начал заниматься ценностями на оккупированных территориях. Генс был евреем, и, когда началась война, он понял: пора сваливать, а всю коллекцию утащить не мог, сдал ее своим друзьям, чтоб те как-то спрятали ее в фондах музея. Когда пришли немцы, Розенберг сразу стал искать коллекцию, нашел, и все увезли в Германию.
После капитуляции Германии коллекцию почему-то привезли в Минск. Она осела в библиотеке Академии наук, а Генс на тот момент жил в Ленинграде. Как-то дошли слухи, что коллекция в Минске, его друзья поехали на разведку, записались в библиотеку, заказали книги, которые точно были в коллекции, – нет ничего. Они, разочарованные, пошли на выход, по дороге встретили какую-то заведующую, разговорились; видно, понравились ей – интеллигентные мужчины из Ленинграда. Она сказала, что книги в хранилище есть, директор библиотеки их тщательно прятал – даже возбудили уголовное дело, по советским законам эти книги должны были вернуться к владельцу, но ему все равно ничего не отдали. Эту книгу, видимо, кто-то оттуда спер и продал. Попутешествовала она порядочно. Как я это узнал? Наткнулся на статью дочери Генса, где она описала всю историю.
Фото: CityDog.by.