Вместе с Samsung продолжаем проект «Арт-актив» о современном белорусском искусстве. Мы выбрали художников, иллюстраторов и фотографов, которых заметили в родной стране и за ее пределами, и знакомим вас с их творчеством. Сегодня беседуем с Сергеем Гудилиным.
Краткое содержание:
- О деньгах, эгоизме и контрастах: «Утро можешь встретить в притоне, вечер – в клубе, а на следующий день у тебя съемка пресс-конференции Лукашенко»
- Как сбежать из автозака и обойти запреты: «Ты не развиваешься, и тебе точно пора уходить»
- О славе, ошибках и лайках: «Фотография сильно демократизировалась, разрушился ее ореол избранности»
- О Месяце фотографии, парадах и социальной хореографии: «Это дикое подавление, это репрессивный инструмент»
Сергей Гудилин
Белорусский фотожурналист и документальный фотограф. Учился в ЕГУ на программе «Медиа и коммуникации». Снимал для The New York Times, National Geographic и других СМИ. Называет себя исследователем и заслуженным диджитал-артистом Минской области.
О деньгах, эгоизме и контрастах: «Утро можешь встретить в притоне, вечер – в клубе, а на следующий день у тебя съемка пресс-конференции Лукашенко»
Прежде чем согласиться на беседу, Сергей предупреждает, что борется со статусом художника, чем вводит в легкий ступор: почему человек, чьи работы выставлялись в Швеции, Польше и Германии, не хочет говорить о себе как о художнике?
– Прошел всего год, как я ушел из штата газеты и задумался о том, куда дальше двигаться. Художником пока непривычно называться.
Да и слово «художник», наверное, уже устарело. Оно про модерн, XIX век, паровые машины и исполнение канонов. А сейчас художники – это исследователи, почти научные сотрудники, у которых инструмент высказывания – различные художественные практики и медиа. Так что я не совсем художник. Скорее, визуальный исследователь окружающих процессов.
Чтобы рассмотреть работы Сергея, кликните на них:
– А как отличить фотографа, фотожурналиста, исследователя от обычного человека, который просто вышел на улицу и сделал фото?
– Это эстетический и всегда малообъективный выбор по формальным признакам. На Западе есть четкое определение: если это твоя основная сфера деятельности, которая приносит тебе доход, то это твоя профессия.
Но телефон есть у каждого, камера есть у каждого, и это уравняло вообще всех. И это круто. Раньше, когда я снимал новости, меня бесило, что случайный человек может стать очевидцем событий и сделать на телефон кадр, который будет во всех новостных лентах, – и не важно, что это за картинка, какое качество и исполнение. Но такое «омассовление» фотографии очень сильно ее развивает и изменяет как медиум.
– Вы говорите, что один из критериев профессии – деньги. Можно ли в Минске заработать фотографией?
– Ну, кто-то же здесь работает. Фотографии на еду пока не меняют.
– Работать можно и потому, что больше некуда идти. Но приносит ли это деньги?
– Нет, хороших денег тут нет. Хороших денег в журналистике нет уже давно, примерно с середины 90-х, когда начали умирать журналы и свое шествие начинал интернет.
Не уверен, что это проблема для тех, кто весь в этом, кому это реально интересно. Журналистика – это же вообще не про деньги.
– А зачем тогда туда идти?
– За опытом, за эмоциями, за быстро меняющимся окружением. Утро можешь встретить в притоне, вечер – в клубе, а на следующий день у тебя съемка пресс-конференции Лукашенко. Этот контраст мне раньше очень сильно вкатывал, было в кайф жить в таком темпе.
И за эгоистической в хорошем смысле верой в то, что какие-то твои истории могут помочь понять важный фрагмент реальности. Такой вечный вопрос выбора.
Как сбежать из автозака и обойти запреты: «Ты не развиваешься, и тебе точно пора уходить»
– Выбора? Есть и темы, которые вы не снимаете?
– В журналистике такого не бывает, здесь снимают всё. Правило простое: снимать с холодной головой, а потом уже думать, что с этим делать. Потому что снять – это полдела. Дальше есть редакторы, есть ответственность при публикации – тут и наступает момент выбора.
У меня есть какой-то набор правил, когда я опускаю камеру. Останавливаю в себе фотографа, журналиста, рассказчика. Во-первых, герой должен понимать, зачем я снимаю. Люди не всегда осознают, в каком виде они предстают и что будет, когда опубликуют материалы, где они раскрываются. И, чтобы избежать каких-то конфликтов, нужно четко доносить, кто ты и зачем это делаешь.
Во-вторых – мое личное ощущение ситуации, контекста. Нельзя публиковать больных людей в каком-то эмоциональном моменте, который не соотносится с их болезнью. Показательная история: у Сергея Максимишина был кадр из церкви, портрет женщины с выпученными глазами. Когда ты смотришь на фото, сразу считывается религиозный фанатизм, и снимок тиражировался. А когда Сергей узнал, что у героини большие глаза из-за болезни, он удалил кадр с сайта. Его просто не стало, когда он понял, что видел одно, а снял совсем другое.
– Раз уж мы затронули тему самоцензуры, то давайте поговорим и о цензуре извне – редакторов, Мининформации, еще чьей-то.
– Это же всегда диалог. Один из моих первых проектов был про татуировки с «Погоней». Тогда отношение к телесному было вообще другим, мы еще не научились показывать себя Сети, и найти героев было сложно.
По сюжету в кадре каким-то образом была видна татуировка свастики у одного из героев, я ее намеренно включил. Из-за этого редактор задерживал публикацию истории, эта свастика вызвала много сомнений. Но я тогда настоял, и мы не стали ее фотошопить. Раз вещи существуют в природе, значит, их надо показывать.
А есть просто цензура в профессии, и это уже про свободу медиа у нас в стране. Тебя могут не аккредитовать – к чиновникам, к Лукашенко, на парад, на Дожинки – просто потому, что ты работаешь в медиа, которое не любят.
– Приходилось из-за этого как-то по-другому представляться или вообще скрывать, кто вы?
– Однажды я приперся на Дожинки в тот же день, когда приехал и Лукашенко. Понимаю, что все, без вариантов. Иду на вокзал, скидываю всю технику в камеру хранения, беру телефон, иду на праздник, нахожу знакомого журналиста из госмедиа, захожу в пресс-центр в какой-то школе, беру из стопки в одном из кабинетов бейдж аккредитованного журналиста – и прекрасно провожу рабочее время дальше.
Всегда должна быть какая-то смелость и доля безбашенности. 2011 год, хлопающие среды. Меня задерживают, сажают в автобус. Смотрю – все тихо сидят и как-то смирились, что их задержали и сидеть им тут часа три. Но никто, в общем-то, за нами не следит. Сидит какой-то водила – и все. Я просто встал, вышел и пошел работать дальше.
Иногда бывают запреты на съемку, и тут в ход идет подход, который я называю «игровое общение». Как-то нужно было снять гостиницу олимпийского комитета, прихожу туда, а мне, конечно, запрещают, направляют к начальникам за разрешением. Что я делаю? Делаю вид, что иду к руководству. Поднимаюсь на этаж, туплю в телефон, спускаюсь и говорю, что мне разрешили.
Это не про журналистику, это про ситуации, когда запретов больше, чем здравого смысла в очевидно законных вещах.
– Нужно взять эту идею на вооружение! Нам иногда в магазинах запрещают снимать.
– Это очень белорусская история, когда со всех сторон «нельзя». И ты просто должен опустить этот момент запрета и продолжить делать свое дело. Можно ссылаться на законы, терять время на болтовню и бессмысленные звонки, но ты все равно ничего не докажешь. Ты всегда в позиции просящего, виноватого, а я не хочу быть в такой позиции.
Так получилось и с серией про армию. Я же разрешения не спрашивал, просто четко был уверен, что сниму внутреннюю движуху в армии и покажу ее. И это тоже было вроде как незаконно, служить в армии и снимать там документальный проект, но вот как-то вышло же... Нужно быть чуточку смелее, и тогда ты сможешь увидеть больше.
– Не боитесь, что с возрастом все это бунтарство уйдет?
– Если и пропадет, то это нормальный процесс. Кто-то называет это выгоранием, кто-то – усталостью, но это обычная проблема роста. Кому-то комфортно и 20, и 30 лет жить и работать чуть ли не в одном месте и снимать одно и то же. Мне хватило шести-семи лет, чтобы понять, что белорусское инфополе очень циклично, и оно меня утомило. Новости и события начинают повторяться, ты сам начинаешь повторяться. В этот момент ты не развиваешься, и тебе точно пора уходить и что-то менять.
О славе, ошибках и лайках: «Фотография сильно демократизировалась, разрушился ореол ее избранности»
– Наступил момент, когда твои фотографии и «твой чистый визуал» за тебя говорят не так уж и много. Приходится уделять время социальным сетям, коммуникациям, присутствовать везде и выстраивать вокруг себя какую-то экосистему позиционирования.
И знакомства: опыт общения с кураторами, фоторедакторами, с людьми, которые дают тебе работу. Изнутри это, конечно, выглядит очень меркантильно и эгоистично. Если говорить о фотожурналистике, то мы же работаем не для широкой аудитории, а исключительно для небольшого числа фоторедакторов.
– А не обидно, что обычные читатели почти ничего не знают о вас? Недавно, например, вышла статья на «Медузе» о Тиме Белорусских с вашими фото, и наш фотограф вот заметила, что это вы, а я – ну, не скажи она мне, даже и не обратила бы внимания.
– Люди вообще не обязаны опускать взгляд под фотографию, искать мелким шрифтом подпись, читать и запоминать твою фамилию. Это твой личный кейс, тебе удалось поработать с такой историей. Ты выполняешь свою работу, и это только твое дело.
Эпоха славы в журналистике уже давно прошла. Энди Уорхол говорил о 15 минутах славы, но сейчас… Сколько там длится сторис в Instagram? 15 секунд? Вот максимум 15 секунд славы у тебя может быть в современном мире.
– Под интервью для CityDog.by о серии Mi(e)nsk как раз встречаются комментарии в стиле «Я так тоже могу».
– Мне очень приятно, когда говорят: «Я так тоже могу». Фотография – очень простой и прямой медиум. Когда ты на нее смотришь, ты и должен понимать, что на самом деле все просто и легко. Этого и нужно добиваться, и эту простоту жизни я и ищу в фотографии, а не какого-то отражения своего сложного внутреннего мира.
Все крутые вещи рождаются не через голову, а через «памкненне» в животе, когда тебя просто прет и ты снимаешь, не думая обо всех правилах, технических параметрах и своем художественный бэкграунде.
– Много ли кадров делается ради одной фотографии?
– Зависит от твоего режима съемки, жанра, темпа. Стрит чаще всего снимается очень быстро, ситуативно и небрежно. Тут много мусора, лишних кадров и просто брака.
Иногда думаешь, что что-то можно докрутить, включается голова и мышление, ты начинаешь додумывать сюжет, сцену или просто делаешь много дублей... У меня в такой момент обычно все херово выходит. И те кадры, которые снимал на эмоциях, в итоге самые лучшие.
Или, наоборот, можешь целый час ждать какой-то сценки, потому что у тебя где-то свет, где-то тень, и ты ждешь, когда все сойдется. Один кадр я вообще ждал месяца три: заметил, что краска на битуме стала подтекать, и это создавало интересную графику. Ну и ходил, смотрел, она все течет, течет, но ма-а-ало, надо подождать еще…
– А потом службы всё взяли и закрасили!
– И такое бывает, да.
– Знаете, какая фоточка соберет много лайков? Можете это предсказать?
– Я не думаю такими алгоритмами. Скорее, думаю, нравится ли мне фотография, хочу ли я ее показать. Хороший фотограф должен показывать хорошие фотографии и не показывать плохие, все просто.
– Что такое хорошая фотография?
– Это фотография, которую ты не можешь забыть. Этот образ тебя торкает и держит. И все, ты ее помнишь до деталей, ее образ всегда с тобой.
– Но сегодня же в ходу понятие «клипового мышления» – посмотрел и забыл.
– Да, но количество хороших фотографий лично для меня от этого не увеличилось и не уменьшилось.
– Все ваши выставленные на публику фотографии хорошие?
– Про какие-то думаю: «Блин, зачем?» Но, наверное, на момент публикации я считал их хорошими. Работая с архивом, полезно подмечать какие-то перемены в том, как меняется стиль съемки и вообще способ «смотреть».
Последний год я очень мало делаю чистой фотографии. Много работаю в таком обобщенном жанре, как диджитал. Это дизайн, видео, графика и немного даже программирование.
– Почему?
– У каждого теперь есть фотография! У меня в телефоне, у тебя в телефоне. И очень сложно говорить только на таком языке. Мне интересно расширять свой опыт, становиться многозадачным, осваивать смежные с фотографией медиа. Так ты будешь более востребован, сможешь работать с большим числом проектов.
Такой подход у меня был всегда, я всегда мыслил чуть шире, чем рамка кадра 3х2. Можно ведь для большего погружения в истории делать видео, это видео можно где-то проецировать, из фотографий можно собирать последовательности и так далее.
Сейчас мне интересно овладевать новыми навыками и скиллами тех сфер, на которые раньше не обращал внимание. Нужно больше смотреть, изучать опыт важных для культуры авторов. Вообще, хочу укрепить гуманитарную базу, свой культурный бэкграунд, поэтому немало времени уделяю сейчас и таким дисциплинам, как история искусств, социология, антропология и философия.
О Месяце фотографии, парадах и социальной хореографии: «Это дикое подавление, это репрессивный инструмент»
С Сергеем мы встречались два раза, и оба – в галерее «Ў», где сейчас проходит Месяц фотографии в Минске. За неделю до открытия экспозиции поймать его где-то еще сложно, но нам это даже на руку: вместо официальной беседы получаем возможность наблюдать за подготовкой выставки.
– С чем вы пришли на Месяц фотографии?
– Проект The New Olympia начался с фотографий. Мне очень нравилась эстетика белорусских парадов. Тоталитарная эстетика, отсутствие личности, массы людей, политический контекст – меня это перло.
За три года съемок собрался некий корпус картинок, но я снимал еще и видео, этакий бэкстейдж парада. Когда смотришь трансляцию, все выглядит красиво и круто, но изнутри это такое дикое подавление и управление.
– У работы есть какой-то подтекст вроде «это плохо, это хорошо» – или вы просто фиксировали происходящее?
– Точка зрения и твое отношение остались в журналистике. Там, сколько бы ты ни декларировал объективность, у тебя всегда есть свое отношение к происходящему. Какой-нибудь съезд БРСМ я бы точно снимал ироничнее, саркастичнее, искал бы сценки, в которых видна бессмысленность и пафос.
А здесь этого нет. Я исследователь, я изучаю то, как устроен парад изнутри, как он создается, репетируется и воспроизводится. Реальная картинка ведь очень сильно отличается от официальной, от демонстративной мощи государства, которому важно устроить смотр достижений и создать момент единения власти и народа.
Как все готовится? Какая механика у парадов? Кто ими управляет? Почему парады происходят именно таким образом? Чью эстетику они перенимают? По каким правилам они проходят? Я не отвечаю на эти вопросы, но задаю их, не высказывая своего отношения и не давая однозначный ответ.
Это очень холодная работа. Для человека, который не прочитает текст и не послушает куратора, она будет холодной штукой без эмоций.
Посмотрите, это панорама! Чтобы всё разглядеть – свайп влево или вправо.
Изображение можно увеличивать. А если у вашего мобильного браузера есть доступ к гироскопу, панорама будет реагировать на движения вашего телефона в пространстве.
Эту панораму мы снимали на Samsung Galaxy S10+. В этом смартфоне набор объективов: телефотографический – для приближения, широкоугольный – для повседневной съемки и ультраширокоугольный – для панорамных пейзажей. А еще смартфон отлично снимает ночью.
– Тема выставки заявлена как «Социальная хореография». Можете объяснить, что это такое, человеку, который ничего не знает, не понимает и просто мимо проходил?
– Социальная хореография – режим поведения разных групп людей в разные исторические моменты на телесном уровне.
Поведение обусловлено кучей факторов. Политикой, репрессиями, протестами, ценностями, экономикой, модой. Это структура в момент какого-то действия. Если коротко, то это некий общественный порядок, изучаемый на уровне тела.
Понятие появилось в 70–80-е годы на Западе, а у нас про это говорят совсем мало. Когда я готовился, даже тексты не смог сразу найти. Изучал по диссертации русской школы балета, где на основе книги Эндрю Хьюитта описывается это понятие.
Вот такое теперь современное искусство: тебе перед выставкой нужно прочитать не одну книгу, изучить предыдущий опыт и теорию и только потом уже выбирать свою технику, тему и начинать работать...
– Но ведь все это доступно и понятно очень маленькому кругу людей. Не хочется ли работать для более широкой публики?
– Нет. Для более широкой публики есть Instagram, Facebook, где можно быстро шуточку тискануть и мем нарисовать – и это другая «работа», но тоже в некотором смысле диджитал-арт. Очень простой, массовый и ситуативный.
– Разве элитарность искусства – это не плохо? Разве не стоит с ней бороться?
– Бороться нужно не с абстрактным, а с конкретным. Это просто разные сферы доступного и недоступного для тебя как зрителя, как покупателя. Ты в школе читаешь букварь с тиражом в пять миллионов, а в университете – исследовательскую монографию, у которой три экземпляра.
Это примерная и очень грубая метафора массового и не очень массового искусства. Каждый художник по-разному вторгается на эти территории. У каждого свои стратегии для высказывания, разные механики и техники.
Да и сейчас немного другой расклад сил. Элитарное и даже массовое искусство сегодня находятся во власти институций: медиа, галереи, арт-менеджеры, арт-рынкы, каналы дистрибуции... Только там ты можешь его наблюдать, и только они решают, показывать его тебе или нет. И это новый вызов для художника.
А элитарность как понятие, как что-то недоступное уже разрушил интернет. Как сейчас возможна элитарность, когда у тебя в руке девайс, через который ты можешь получить всё? Ну или почти всё... Вот это «почти» и должно заботить.
Перепечатка материалов CityDog.by возможна только с письменного разрешения редакции. Подробности здесь.
Фото: Виктория Мехович для CityDog.by.
ООО «Самсунг Электроникс Рус Компани», ИНН 7703608910
