«Люди одевались вызывающе»: художник о городе и галерее начала девяностых

Мы встретились с Игорем Кашкуревичем в довольно сумрачный минский день. Он с ходу начал с разрушения легенд и с того, почему нам лучше встретиться в музее, а не на прогулке:

– Вы не знаете, какой самый туманный город в мире? Легенда, что город Лондон – самый туманный, была подвергнута сомнению в середине 80-х годов. Некто художник и поэт Алексей Жданов проводил акцию: спрашивал, какой город в мире самый туманный. Все назвали Лондон. «Не-е-ет, – с такой характерной интонацией он говорил. – Нет, самый туманный город – это Минск». Туман можно измерять, оказывается... Минск в десять раз туманней Лондона. И поэтому здесь есть опасность заблудиться в тумане. Прогулки по городу чреваты.

Концептуальное отступление было недолгим – мы попросили рассказать о галерее «Шестая линия», проекте, который после паузы в 16 лет снова начал свою деятельность: на прошлой неделе открылась выставка «Сума Сумарум» в Музее современного изобразительного искусства. А в ответ получили прямо-таки сказочную историю:

– Однажды я сел в троллейбус номер 29, и он, надо признаться, был почти пустым, сидела только одна девушка спиной по направлению движения. Она улыбалась и смотрела в окно. Несмотря на пасмурность, безлюдность и некую депрессивность, которая чувствуется в городе-герое, она сияла ослепительной улыбкой. Я постеснялся сразу с нею заговорить.

Я тоже смотрел в окно, в отражении мы встретились глазами, она не поворачивала голову в мою сторону, но улыбалась. Потом все разошлись в этом троллейбусе, и я попросил вежливо, не могу ли занять место рядом. У нас произошел сразу хороший контакт и прямо вот дружба, как будто мы уже где-то были знакомы.

– Начало галереи «Шестая линия» было связано с двумя художниками, которые пошли в «Институт имени Политехнического», его так называли, и сказали какому-то чиновнику: «Почему у вас не задействован спортзал? Надо там развернуть культурную программу». А времена были такие: перестройка, гласность. Или как в Америке с акцентом говорят: perestroyka, glasnost. Тогда это все принималось за чистую монету, люди сбросили с себя груз неперестройки и негласности, поэтому художникам этот зал с удовольствием отдали. Тем более что спорт был уже не очень моден, особенно в «Институте имени Политехнического».

И они, эти два художника, стали там делать выставки. Звали их Ермаков и Эротич. Эротич – это псевдоним, а вообще он, кажется, Таранович. Спортзал, деревянные турники, а между ними вешались работы. После нескольких выставок художники сдулись, как шарики после демонстрации, у них не хватило больше духу заниматься этим. А я как раз шел с Аленой, которую встретил в троллейбусе, и они навстречу понуро шли вдвоем, говорили об этой «Шестой линии», что с ней делать дальше. Я и говорю своей новой знакомой: «Вот, вот, два директора какие, давайте зайдем ко мне поговорим!» Я пригласил всех на рюмку чая к себе в мастерскую, и оказалось, что Алена была готова стать новым куратором. Они почувствовали, что можно передать ключи торжественно прямо в моей мастерской. Фамилия ее была Дорошевич: когда она первый раз пришла на улицу Дорошевича, в галерею «Шестая Линия», она сразу поняла – это ее судьба! Вот так начался второй этап развития галереи.

– Но, если вы спросите, почему «Шестая линия» так называется, – совсем с другой стороны нужно посмотреть на это дело. Значит, был, я уже называл это имя, Леша Жданов, он себя называл диссидентом, поэтом и художником. Он тоже попал в спортзал-галерею и сказал, что раньше на этой улице были трамвайные пути, она называлась Шестая линия. Еще до того, как в моду вошло называть улицы именами героев революции, им давали названия в футуристическом жанре, то есть по номерам, как в Нью-Йорке.

– Мы сразу приняли это на вооружение – зачем лезть в долгий ящик, когда название уже есть? Тем более, это можно где угодно использовать: линия судьбы, линия, свободно проведенная Дюрером, линия в графике и т.д. Шестерка тоже имеет много таких значений: так называли людей, которые «закладывали». Или, например, у человека по пять пальцев на руках, на ногах, а это нормально, если шестой палец? Это что-то патологическое, настандартное, поэтому авангард – это как шестой палец или шестая линия! Вот моя переносная скульптура, называется «Шестой палец», она может так вот передаваться, ее можно пощупать, приставить к руке, можно стать единорогом, ну или просто производить какие-то звуки. Такая концептуальная скульптура, которую я часто беру с собой. Она связана с «Шестой линией» субстанциональными узами.

– Как это часто происходит со мной, скульптура появилась интуитивно: вещи уходят и приходят, иногда хотелось бы что-то удержать, но раз вещь хочет уйти – она уйдет. Но приходит новая вещь, как бы ты хотел или не хотел, как телячья шуба, которая могла послужить трагической причиной.

В Минске моей молодости люди одевались вызывающе. Раньше были комиссионные магазины, в которых можно было купить подержанные вещи: например, закадычные ботинки тридцатых годов в хорошем состоянии, которые помнили еще здравницы Сталина. Однажды я забрел в этот магазин, смотрю: висит шуба телячья – длинная, белая и в черные пятна. В самом центре, где находится солнечное сплетение и сердце, такая вот плюха черная, совершенно потрясающий контраст – как если бросить обгоревшую черную головешку на белый снег.

– Эта самопальная шуба мне очень приглянулась, а тогда были морозы более суровые, чем в наше время. Мы жили с Русовой за городом, в деревне под названием Ефимово, там начала разворачиваться деятельность авангарда. Можно было ездить в Минск, подучиваться в институте, какую-то копейку заработать или подышать свежим дымом с заводов. Добираться в Ефимово нужно было на автобусе, когда выпадал снег, то оставалась только одна колея, автобус ездил только туда или обратно, два автобуса не разминулись бы. А потом остановка, это был поворот на Бобруйск, такая проселочная дорога. Ее тоже часто заметало снегом, и впереди открывалась просто белая пустыня и пару домиков, разбросанные хутора.

Так вот, однажды я в этой шубе вышел на остановке поворота на Бобруйск, пошел по направлению к дому своему и почувствовал дискомфорт, будто кто-то за мной наблюдает. Потом оказалось, что в тот момент меня чуть не подстрелили охотники, издалека приняв за неизвестного зверя. Шуба была во вполне сносном состоянии, и в 80-е годы, потом в мастерской на Революционной, 4 она висела в коридоре, а потом кто-то взломал замок… Картины не украли, а украли то, что больше в глаза бросается. Может, она где-то сейчас существует, ее кто-то носит, может быть, кто-нибудь придет на выставку в этой шубе. В общем, шуба ушла, но пришел шестой палец. И «Шестая линия».

– А что важного происходило в вашей мастерской, что повлияло на минскую культурную жизнь или на сам город?

– Мастерская может не иметь стен или конкретного места, событие творчества может возникнуть где угодно – там и есть мастерская. Дореволюционное название улицы Революционной – Койдановская. Это уголок старого Минска, очень душевный, нетронутый. Французы, которые сюда начали заезжать после перестройки и гласности, просто слезились. Естественно, там была романтика чердаков, шарм облупленных стен.

Внизу был «Беларусбанк». Тогда они размещались не в таких, как сейчас, продвинутых зданиях. Телефона у меня в мастерской не было, но на чердаке проходили телефонные кабели: чтобы позвонить, можно было взять два других проводка, связанных с телефоном, и просто повесить их на чердачные провода. Друзьям говорил, что мой телефон работает после 18 часов. Иногда происходили какие-то казусы, и в итоге в банке все поняли, но сильно не ругались.

В подвале было очень интересно, там были своды XVII века, разветвленная часть шла в сторону КГБ. Я в подвал залез только раз, потому что у меня был подсознательный страх перед женщинами, которые работали под «Беларусбанком», – там находился склад ядов и контора по борьбе с всякими грызунами клопами, блохами. И были серьезные теточки, плотные, они вообще не улыбались. Я думаю, грызуны боялись не только ядов, но и этих теток, потому что вид у них был воинственный, взглядом своим они могли убить не только мышь, но и что-то покрупнее.

Еще был военкомат: стена, там было слышно, как собирают молодежь, и плачущие родственники пытались сказать последнее слово. Они карабкались по кирпичной стене, смотрели на своих чад, и слезы капали на стену, это я наблюдал через свое окно. Естественно, слезы были с таким содержанием кислоты, что стена начала быстрее разрушаться, чем до того. Сейчас ее уже нету.

– Потом почему-то муза все реже стала приходить в мастерскую на Революционной, и я, воспользовавшись приглашением Института Гете усовершенствовать мой несовершенный немецкий язык, не отказался от поездки в город павших героев – Берлин. Эта поездка стала судьбоносным случаем, благодаря которому я стал развиваться в новой области. Так что все случайности, как телячья шуба, смена места или появление «Шестой линии», не случайны.