Как это любить: гайд по руинам и тренажер для гордости. Кухтичи, Наднеман, Грозово и Чырвоная Дубрава

Вообще-то, в любви нет никаких правил. Поэтому и вариативность того, «как это любить», настолько велика, что ее не оформить в универсальное пособие. Каждая новая встреча будет уникальна, а ее последствия – непредсказуемы, и это касается не только любви одного человека к другому, но и наших отношений с наследием. Каждый будет любить, как умеет.

Как и у человека, у материального наследия есть видимое и невидимое нам прошлое, настоящее, а также то, что мы додумываем, достраиваем, прикручиваем к нему сами, потому что нам обычно нужно больше, чем есть. Да, иногда, чтобы любить крепче, мы наделяем объект нашей любви тем, чем он, возможно, и не обладает. И каждый будет любить его за что-то свое.

У любой нашей встречи – как с местом, так и с человеком – есть обстоятельства: от погоды и настроения до бэкграунда и политических предпочтений, и от этого тоже зависит, что дальше. Возможно, настроение будет такое, что только и обниматься с замшелым каменным крестом в ноябрьском лесу, а возможно, такое, что Руанский собор не вызовет никаких чувств, несмотря на лето и брассери рядом. Но везде может быть хорошо.

В общем, все по чувству и с открытым сердцем. Может, тогда, кстати, и получится закрыть глаза на, кхм, инфраструктуру, в которой часто ни поесть, ни поспать, ни найти чего ищешь. Ведь любовь – это же не про то, как бы что-то или кого-то употребить, съесть, забрать, натянуть на свои ожидания, вставить в свое представление. А про то, как с чем-то или кем-то взаимодействовать, чтобы лучше стало всем.

Но начнем с усыпальницы.

На выезде из Узды в сторону Первомайска есть старое кладбище с удивительным сооружением – брутальной каменной пирамидой десятиметровой высоты. Ее внешний вид лаконичен и суров, чист и лишен украшательств – кажется, что эта завораживающая груда камней собрана несколько тысяч лет назад. Или нашими предками-язычниками, или инопланетянами. Но нет – усыпальнице древнего шляхетского рода Завишей всего около двух столетий, а ее форма, говорят, – следствие тотального увлечения историей Древнего Египта после Египетской экспедиции Наполеона 1798–1801 гг.

На территории кладбища перед часовней некоторый хаос из недавних и относительно старинных захоронений, и, похоже, здесь повторилась частая история, когда новые могилы устраивали прямо на месте старых. Это, честно говоря, какая-то страшная и сюрреалистическая матрешка, но можно отнестись к ней по-философски: как к смене поколений. Варварство, впрочем, коснулось и останков Завишей: ниши для захоронений давно пусты, гробница разграблена искателями сокровищ – непонятно, где теперь кости так много сделавших для Беларуси представителей герба «Лебедь».

Ну ничего. Попав в список историко-культурных ценностей в 2011 году, усыпальница получила свою любовь: площадка вокруг пирамиды расчищена, сам памятник, похоже, в процессе консервации, а ворота ограждают вход внутрь, хоть там и пустота (ладно, строительный инвентарь).

Монументальная и благородно-мрачная гробница, отсылающая своей формой к архаике, говорит, что Завиши были те еще романтики. И меланхолики. Ну а желание предприимчивых граждан поживиться в гробнице возникло не на пустом месте: при жизни Завиши были очень хороши, деятельны и завидно богаты.

Дорога, которая ведет от кладбища к Первомайску, на богатство бывших владельцев никак не намекает, но именно там и находятся остатки роскоши – два флигеля от дворца Завишей и кальвинский сбор, построенный еще в XVI веке. Они расположены на территории сельскохозяйственного лицея, и подобраться к ним не составит труда. Только что, подъезжая не с парадного входа, можно оказаться среди невзрачных хозпостроек и котельной, рядом с которой и находится протестантский храм, внесенный в 2001 году в топ-100 мировых памятников, нуждающихся в спасении.

Насколько видно по зданию, спасение отчасти пришло к нему в виде законсервированной крыши, перекрывшей все объемы и спрятавшей стены от осадков. Разведка очень этому рада и выяснила, что работы были проведены еще в 2012 году «силами работников лицея при активной помощи руководства ОАО «Швейная фабрика «Элиз» и ее директора Лукашевича Юрия Борисовича».

История храма началась задолго до того, как здесь обосновались Завиши. В XVI веке имение Кухтичи (теперь Первомайск) принадлежало роду Ковечинских, которые как приближенные Николая Радзивилла Черного всячески поддерживали Реформацию на землях Великого княжества Литовского, то есть были протестантами: сторонниками гуманистических идей, просвещения, а также децентрализации и демократизации церкви, привыкшей к роскоши и диктату. Более того, кальвинизм, ярым поборником которого и был Николай Радзивилл Черный, подспудно тормозил процесс полонизации, делая выбор в сторону перевода священных книг на письменно-литературный язык ВКЛ (это такой, хм, прадедушка сегодняшних белорусского и украинского языков).

В это время на территории Беларуси и открывается много кальвинистских храмов и общин, работают типографии и организуются школы, где, помимо богословия и языков, изучают историю, математику и даже античную поэзию.

Вот и Кухтичам повезло: в них в 1560–1570-х годах строится кальвинский сбор, а в 1572 году просветитель, гуманист и философ Сымон Будный допечатывает здесь Библию на старобелорусском (староукраинском, западнорусском: выдадим вам все варианты, чтобы в мире было больше любви). Допечатывает со своими комментариями, как и положено реформатору и человеку, который не может молчать.

Допечатывает, потому что на смену Николаю Радзивиллу Черному приходит его сын Николай Христофор Сиротка и, сменив кальвинизм на католичество, начинает гонять кальвинистов вместе с их типографиями, сборами и просвещением. Говорят, он даже сжигал на центральной площади Вильнюса кальвинистские книги. Как говорится, отцы и дети, что поделать.

Не всякой церкви нравится терять свое влияние и богатства, поэтому католическое духовенство быстро развертывает контрреформацию. Оба наследника Радзивилла Черного становятся активными деятелями католической церкви и высылают типографию из Несвижа, где Будный напечатал «Катехизис», в Кухтичи. Кстати, говорят, что православная церковь в плане противостояния протестантизму была гораздо более сдержанной.

Борьба, борьба – всюду была борьба. Такая, что Сымон Будный, будучи гуманистом и борцом с борьбой и невежеством, под конец жизни сошел с ума. Правда, это мнение его идейных противников, поэтому вовсе не факт, что стоит ему доверять.

Такое чувство, что борьба и необходимость защищаться обусловили и суровый образ кальвинского сбора в Кухтичах. Памятник Ренессанса похож на храм оборонного типа и имеет толстенные стены, а его основной объем 12-гранной формы символизирует основную идею храма: гармонию Вселенной. Оборонного типа.

В XVII веке наследники Кухтичей, сменив религиозное течение, переоборудуют кальвинский сбор в католический храм, а последующие владельцы – Завиши – перестраивают его в родовую часовню-усыпальницу. Наиболее радикально обойдутся со святилищем при Советах, разместив здесь с 1938 по 1968 год работающую на мазуте электростанцию – своими вибрациями она неплохо послужит разрушению здания. Останки князя Николая Радзивилла, покоившиеся там, при этом просто зацементируют, предварительно разграбив гроб.

Сейчас, как мы видим, памятнику досталось немного любви: у него есть нормальная крыша. А в июле 2017-го, подчеркивая символическое значение и важность места для Беларуси, в нем на время разместили прах Марии Магдалены Радзивилл (в девичестве Завиши). По завещанию останки умершей во Фрибурге (Швейцария) аристократки, меценатки и активистки белорусского Возрождения начала XX века захоронены в костеле св. Симеона и Алены в Минске. И, наверное, ее история гораздо интереснее и важнее оставшихся от дворца Завишей флигелей и хозпостроек.

В XIX веке в среде романтично настроенной белорусской шляхты распространялась мода на локальное: на историю родного края, на местные традиции и фольклор. Это увлечение способствовало исследовательской деятельности и становлению условной белорусской культуры, но вызывало скепсис и ухмылки у пропольской части аристократии, считавшей такое хобби чудачеством, а народную культуру – вульгарной.

«Мясцовы патрыятызм» захватил и Яна Тадеуша Завишу – крупного землевладельца Минской губернии, родившегося в родовом имении в Кухтичах. Наладив завидное хозяйство, он увлекся археологией и этнографией Беларуси, много времени проводил в экспедициях, раскопках и в общении с живыми людьми – с собственными крестьянами. А в какой-то момент, чтобы привить любовь к родной земле, начал брать с собой в путешествия и обеих своих дочерей.

Они, как и Ян Тадеуш Завиша, владели «сялянскай мовай» и с удовольствием общались на ней и дома, и в экспедициях по деревням, несмотря на то что официальное и деловое общение велось на польском. Можно предположить, что в этих путешествиях детям открылась некая новая близкая сердцу реальность, изменившая их жизнь. Понятное дело, путешествия по Европе тоже способствовали их воспитанию и образованию, но именно местные традиции, быт и культура белорусов оказались настолько привлекательными, что во многом определили дальнейшее призвание и самоидентификацию младшей из дочерей – Марии Магдалены.

Первый ее супруг был влиятельным и очень богатым польским аристократом на несколько десятков лет старше Марии. Есть мнение, что этим браком семья Завишей планировала вернуть себе статус и уважение в кругах польской шляхты, утерянные вместе с важными геральдическими документами и увлечением Яна Тадеуша «холопской» культурой.

Так или иначе, со смертью супруга и отца графиня с дочерью унаследовали огромное состояние, и Мария Магдалена получила возможность много путешествовать по Европе или проводить сколько угодно времени в Кухтичах, занимаясь хозяйством или общаясь с единомышленниками. При этом значительную часть денег она тратила на благотворительность, открывая и поддерживая приюты и госпитали, и даже построила в Варшаве костел. К ней, как к завидной невесте и одной из богатейших женщин Минской губернии, отовсюду стали сыпаться предложения руки и сердца, но, встретив в Лондоне белоруса и капитана российской армии Николая Радзивилла, она всем предпочла его. Отчаянный и веселый Николай, имевший из-за своей бедности прозвище «безземельный», был полной противоположностью первого мужа графини, более того – был моложе ее на 19 лет. И что самое интересное – считался русофилом.

Естественно, польская элита не смогла вынести такого безобразия, и очень быстро супруги, которые обвенчались в Лондоне в 1906 году, становятся изгоями в светском обществе Варшавы. Но молодожены вовсе не растерялись и, полные взаимной любви, переехали в имение Завишей под Минском. Там Николай заговорил по-белорусски, активно занялся хозяйством и увлекся, умничка, белорусским фольклором, а Мария продолжила свою меценатскую деятельность. Проявляя мудрость, терпимость и не выступая открыто ни против поляков, ни против русских, графиня поддерживает то, что считает наиболее важным, – белорусское культурное возрождение. Ну и общества трезвости.

А если серьезно, то она финансировала издательство «Загляне сонца і ў наша ваконца», Беларускае выдавецкае таварыства и газету «Беларус». Оказывала материальную поддержку в издании книг Максима Богдановича, Констанции Буйло и других белорусских литераторов и литераторок. Открыла несколько белорусскоязычных школ в своих имениях и пыталась организовать в Минске больницу для детей бедняков. Чудо, а не человек.

К сожалению, приходит Первая мировая война, и муж графини погибает в Восточной Пруссии. Овдовев в очередной раз, Мария Магдалена всецело посвящает себя хозяйству и благотворительности. Она поддерживает потерпевших в войне, оказывает помощь литовской гимназии, жертвует ценности белорусской греко-католической семинарии в Риме и даже поддерживает БНР, после чего становится врагом большевиков, а в ее имениях начинаются бунты и погромы, подогреваемые социал-демократической рабочей партией.

В 1918 году Мария Магдалена Радзивилл покидает родные (ладно, родилась она в Варшаве) Кухтичи навсегда. Вскоре в Варшаве, где она живет первое время после отъезда, начинается травля графини за то, что одно из своих помещений она сдала в аренду евреям, и женщина перебирается в Каунас, оттуда – в Германию, а с приходом к власти фашистов – в Швейцарию, где и живет до самой смерти в 1945 году – в пансионе для пожилых людей, не прекращая заниматься благотворительностью (в середине 1930-х на свои деньги построила в Варшаве две школы для еврейских детей).

Если вынырнуть из этой истории во двор сельскохозяйственного лицея, где за маленьким бирюзовым зданием магазина прячутся курящие лицеисты, а на пятне сгоревшего и разрушенного дворца построен жилой домик из силикатного кирпича, становится очень жалко и разваливающиеся флигели, и кальвинский сбор, в котором замурованы в цемент останки Николая Вацлава Радзивилла. Становится очень радостно, что прах удивительного человека Марии Магдалены Радзивилл вернулся на время в семейную каплицу из далекой Швейцарии. Потому что хотя бы так вернулись друг к другу любимые, а к потомкам – их история.

Пока едешь из Кухтичей в Наднеман, лирическое настроение неплохо закрепляется заливными лугами, чередующимися с лесами, и это вроде как привычная для белоруса картинка. То ли дело электрография!

Но все по порядку.

Пейзажи Беларуси в какой-то момент и правда усыпляют и будто бы тихо напевают, что ничего не надо, что все и так хорошо, что сюрпризов не будет. Что сейчас ты в очередной раз увидишь красивые печальные руины прошлого в укромных объятиях белорусской природы, белорусского молчания и белорусского забвения. Но в Наднемане, где со слиянием трех рек начинает свой путь к Балтике Неман, все оказалось гораздо интереснее. Вероятно, электрики, которые встретились мне в своих оранжевых касках на краю малюсенькой деревни, были знаком.

Осмотр достопримечательности был начат с коровников. Приезжать на объекты умышленно чистым листом, который ничего не знает, – полезный прием. Пробираясь через неизвестное, наталкиваясь на незнакомое, видишь его в чистоте и без символической добавленной стоимости. Правда, иногда можно перепутать бровар с дворцом, но это уже другая история. Въездную браму в имение Наркевичей-Иодко Наднеман ни с чем не спутаешь.

Обычно, глядя на что-то восстанавливаемое, приходишь в уныние из-за небрежности и отсутствия любви или вкуса в выполненных работах, а тут сразу бросаются в глаза внимание к деталям, аккуратность и щепетильность – и в материалах, и в исполнении. Как будто делалось с чувством и надолго, а не ради отчетности.

Руины самой усадьбы расчищены: никакого мусора, никаких растений, вычищенные подвалы – консервация идет полным ходом. И, что самое интересное, рядом никого. В пятидесяти метрах течет Неман, в пятистах – копошатся электрики, в остальном – покой.

От дворца, конечно, мало что осталось. Романтическая псевдоготика еще угадывается в остатках постройки, считывается ее размах, но надписи «Узда 1970 г.» и «Кактус, Генка, Еремей» пытаются перебить эту старую романтику XIX века новой – выцарапанной поверх того, к чему писавший отношения не имеет. В целом же после прогулки по усадьбе остается впечатление, что кто-то очень сильно любит это место и любит через действие.

Встретившаяся местная бабушка рассказала сразу несколько историй: про то, что пан был хорошим человеком и лечил местных, хоть она это и знает только по рассказам из детства. Про то, что дворец взорвали партизаны, чтобы там не расположился немецкий штаб. Про то, что в телевизоре обман и «усё гэта начальства» ее очень злит. А также про то, что восстановлением усадьбы занимается белорусский профессор, преподающий в США. В этом месте радость за наследие и гордость за земляков начали зашкаливать вместе с любопытством – вечером при первых же изысканиях по теме я чуть не выронил фужер с сельтерской.

В Наднемане (бывшем имении Малысковщина) жил и работал профессор электрографии и магнетизма Якуб Наркевич-Иодко. И, пока на территории Беларуси после реформ и восстаний 1860-х годов зарождались капиталистические отношения и формировались новые классы, пролетариат и буржуазия, а политика русификации запрещала открывать высшие учебные заведения, предлагая людям веру, царя и лучину, наш соотечественник ловил над Неманом молнии, предсказывал грозы, отводил грады и исследовал живые организмы с помощью электромагнитного излучения.

К сожалению, с началом смутных времен, войн и революций первой половины XX века его имя было забыто до самых 1980-х годов Тем не менее в своих исследованиях Якуб Наркевич-Иодко опередил время: открыл электрографию и одним из первых провел удачные радиоопыты, за что и был признан учеными сообществами Франции, Италии и России. Еще при жизни ученого, в 1896 году, в Париже вышла книга, посвященная его биографии и научной деятельности. А вот в родную Беларусь его имя вернулось только в конце XX века благодаря стараниям белорусских краеведов и ученых.

Родившись в 1847 году в семье богатых землевладельцев Минщины – Оттона и Анелии Наркевичей-Иодко, – Якуб получает и хорошее образование, и все предпосылки к тому, чтобы стать профессиональным музыкантом: к 18 годам он в совершенстве осваивает фортепиано, пишет собственные произведения и даже с успехом концертирует по богатейшим домам Европы. Но в какой-то момент интерес к естественным наукам – физике, биологии и медицине – преобладает и над карьерой музыканта, и над почетной службой в дворянском собрании. Энтузиаст уезжает учиться в Вену, а затем в Париж и Флоренцию.

Отучившись, в начале 1870-х годов Якуб Оттонович возвращается на родину, где его ожидают трудности и лишения: туберкулез отца и любимой сестры, смерть обоих и запустение, в которое пришли семейные владения в его отсутствие. Эти обстоятельства становятся дополнительным импульсом к занятиям медициной, а также поводом применить новые знания и европейский опыт в восстановлении запущенного хозяйства, чем он и начинает с удовольствием заниматься. Например, организует воловью ферму.

Перезапустив хозяйство и добившись первых доходов, ученый обустраивает свою личную жизнь и погружается в изыскания: в частности, строит на базе родовой усадьбы в Оттоново первую метеорологическую станцию в регионе. А затем вместе с женой Еленой Песляк, разделявшей его электроинтересы, берет с собой метеостанцию и переезжает в имение побольше – собственно, в Наднеман.

Неутомимости и одержимости нашего земляка можно позавидовать: чего он только не делал в этом симпатичном месте на берегу Немана, где сегодня так тихо, будто кроме реки и времени ничего и не движется. Изобрел метод измерения скорости облаков и прибор для измерения влажности почвы. Устроил на собственных полях молниеотводы и с помощью токов увеличил урожай, величину корнеплодов и скорость их созревания. Изобрел прибор для борьбы с градом – пресловутые корнеплоды могли расти себе спокойно, не опасаясь быть побитыми. И над всем этим звучала эолова арфа, установленная в 20-метровой башне в левом крыле прекрасного дворца. Часть дворца, собственно, и была экспериментальной лабораторией, в которой проходили опыты.

Наиболее известным открытием, совершенным в наднеманской обители наук, была электрография: использование электромагнитного излучения для визуализации живых организмов и растений. Иными словами, ученый разработал метод «фотографирования» электричества, испускаемого организмами. Судя по сохранившимся свидетельствам, он отснял не только множество местных растений, но и человеческих рук. Да-да, он электрографировал руки больных и здоровых людей, руки влюбленных и руки священников, и эти исследования помогали не только наглядно изучать электрическое выражение физиологических и психоэмоциональных состояний, но и диагностировать болезни. И это было, на секундочку, в 1882 году. Сегодня и то многие ставят себе диагнозы по статьям в газетах.

Помимо всего прочего, уже в 1890 г. неутомимый Якуб Оттонович с помощью мачты из металлического провода высотой 27 метров, комнатного цветка и телефона впервые в мире принимал электромагнитные излучения грозовых разрядов, что дает нашему земляку приоритет в гонке изобретателей радио. С помощью самодельного приемника и телефонной трубки ученый фиксировал грозы в радиусе 100 км, так что, напоминаем, нам есть чем гордиться.

Ну а чтобы поводов для гордости было еще больше, пару слов о Якубе Оттоновиче – враче. В 80-х годах XIX века в своем имении в Наднемане он открывает санаторий для «слабогрудых», то есть больных туберкулезом, и пациентов с заболеваниями центральной нервной системы. В санатории врач и ученый придерживается «комплексного подхода», в котором, помимо лечения токами по «системе Иодко» (принятой и используемой тогда же и в клиниках Европы), применяет водную, воздушную, музыкальную, световую, кумысовую и кефирную, гипнотическую и минеральную терапии. Причем лошадки для производства кумыса были привезены им из Башкирии вместе с башкирами. Вот какой тщательный и увлеченный был человек. Неизвестно, писал ли про это «Минскій листокъ», но состоявший в ряде научных обществ, награжденный различными дипломами и орденами профессор электрографии и магнетизма не отказывал в помощи и местным крестьянам.

Говорят, Якуб Оттонович Наркевич-Иодко был так увлечен исследованиями и лечением других, что предпочитал это заботе о собственном здоровье. Во время очередной рабочей поездки в Италию в 1905 г. неутомимого изобретателя, ученого и врача не стало. С приходом новых порядков в 1921 году последний полноправный владелец Наднемана и сын профессора Конрад покидает страну, и все наследие ученого, включая оборудование, библиотеку и личное имущество семьи, разлетается по «научным учреждениям республики». Так это или нет – непонятно, однако точно известно, что от имущества Наркевичей-Иодко сохранился стул, который сегодня находится в краеведческом музее Узды.

Но не все так грустно. Напротив, с середины 80-х имя незаслуженно забытого белорусского ученого и естествоиспытателя возвращают на научный небосклон, а в 2000 году усадебный комплекс «Над-Неман» взят под охрану государства как памятник истории и культуры 2-й категории. К сожалению, в середине 90-х обвалилась та самая 20-метровая башня, в которой располагалась эолова арфа.

Сегодня местный благотворительный фонд имени профессора Якуба Оттоновича Наркевича-Иодко проводит работы по восстановлению усадьбы «Наднеман» и делает это при поддержке Министерства культуры Беларуси, Узденских райисполкома и историко-краеведческого музея, международного благотворительного фонда «Наука вокруг нас», а также волонтеров-энтузиастов.

С 2015 года в усадьбе ведут активные реставрационные работы: мало того, что здание дворца планируется восстановить до состояния, максимально приближенного к тому, каким оно было при Якубе Наркевиче-Иодко, так в нем еще и разместят интерактивный музей науки – для него уже собрали много-много научного оборудования XVIII–XIX веков, с помощью которого можно будет заняться экспериментами. Например, попробовать себя в электрографии и послушать разряды дальних гроз в телефонной трубке XIX века. Скорее бы уже.

А профессором из США, благодаря усилиям которого в Наднеман возвращается жизнь, любовь к наследию и наука, является физик Владимир Александрович Самуйлов. Профессор занимается научной работой и преподает в одном из университетов штата Нью-Йорк, а часть лета ежегодно проводит в Наднемане, занимаясь восстановлением усадьбы. Как председатель местного благотворительного фонда имени Якуба Наркевича-Иодко он сделал много и для поиска средств, и для формирования команды профессионалов, с которыми восстановит почти разрушенный и утраченный объект. Наверное, поэтому в Наднемане от отреставрированного не екает сердце, а зарождается надежда. Это обычно значит, что кто-то любит то, что делает.

После очередного глубокого погружения можно и вздохнуть, проехавшись по памятникам, которым повезло меньше. Миновав Неман и выехав на Р91, можно добраться в еще одно имение, принадлежавшее Наркевичам-Иодко, – в Пуково.

Родственники естествоиспытателя, жившие на месте теперешней деревни Сунаи, не оставили после себя ярких историй. Разве что загадку, согласно которой совсем недавно был найден надмогильный камень Томаша Наркевича-Иодко, похороненного в 1886 году, а умирал в том году, вообще-то, Наркевич-Иодко по имени Фома. Есть предположение, что при жизни он просто не мог афишировать свое настоящее польское имя, поскольку был полковником российской армии.

Кстати, любопытно и симптоматично, что надгробие, найденное на месте разрушенного жилого дома, использовали в печи в качестве пода – на него ставили горшочки и сковородки, чтобы готовить. Просто разместили его надписью вниз.

Само здание усадебного дома спрятано вглубь от улицы и имеет весьма скромную архитектуру и неприглядное состояние, хоть и не руинировано. Окна кое-как заложены, деревянная пристройка выглядит отталкивающе, зато рядом могут тусоваться овечки и разбавлять – или сгущать – тоску, запущенность и одиночество заброшенного имения. Правда, тут же могут тусоваться и собаки, которые не располагают к дальнейшему осмотру усадьбы и добротных хозпостроек при ней. Говорят, хозяйство здесь было знатное, а здания, построенные в XIX веке, используются до сих пор. Парковый павильон, называемый то баней, то коптильней из-за того, что никто не помнит, что это на самом деле, не используется, а просто торчит опорами в небо. Историко-культурная ценность ІІІ категории, включенная в Государственный список Республики Беларусь, охраняется государством.

Кстати, прямо напротив павильона – кажется, как раз в одной из сохранившихся хозпостроек, – овечки как раз таки и живут. Охраняются вроде получше.

Совсем рядом, в деревне Комсомольская, находится православная церковь св. Георгия, построенная на месте бывшей униатской, на деньги католика Фомы (Томаша) Наркевича-Иодко и местных прихожан в 1857 году. Такая вот эклектика. Ну как церковь – компактная, лишенная крыши руина с уже знакомым окрасом: c потеками вымытой дождем кладки, делающими некогда белую штукатурку бежевой, рыжей, ржавой; с пятнами зеленоватой и черной плесени; с ярко-терракотовыми ранами оголившегося кирпича.

Когда-то при церкви была богатая библиотека, и под ее патронажем в деревне была открыта школа и больница, но при Советах, в 1933 году, настоятеля храма арестовали (да, в 1936-м он погиб в лагере), а приход закрыли. Во время Второй мировой оккупационная администрация разрешила проводить в церкви службы, а после войны убранство разошлось по местным жителям. В храме разместился склад.

Сегодня сооружение похоже на чудаковатую и угловатую, застрявшую в земле галеру. Складировать в нем уже ничего не хотят, потому что времена и нравы снова изменились, да и крышей теперь служит самое что ни на есть настоящее небо. Руины храма заботливо ограждены – вроде бы даже без возможности пройти внутрь через калитку.

Напротив в пластиковых боксах растят теляток. Глядя на их маленькие одинаковые домики, хочется инициировать восстание и выпустить их на волю, но совершенно непонятно, чем они там займутся и проживут ли жизнь интереснее. Ну да ладно, некогда философствовать: впереди еще много руин.

И еще один безбашенный памятник архитектуры эпохи классицизма. Вернее, огороженный строительным забором дворец с сорванной крышей, рядом с которым местные мужики разводят руками: «Да выкупил кто-то. Стройка давно остановилась, ворота давно сломаны – заходи, смотри».

Честно говоря, смотреть на это здание даже через забор больновато. Возникает чувство, что его последние владельцы были полны хороших намерений, но в спешке бежали. Их хватило на то, чтобы полностью демонтировать крышу, снести оранжерею и выложить часть карниза. Но самое главное и трогательное: на то, чтобы восстановить колонны лихо выдающегося вперед портика. Теперь эти четыре ничего не несущих столба являются самой торжественной частью руин и будто бы хотят убежать от основного объема здания, превратившегося в зомби. Но перекинутые на них железобетонные балки не дают.

По предположениям историков, само здание было построено в конце XVIII – начале XIX веков, и с тех пор у имения Грозово было много владельцев. При этом про сам дворец обычно пишут как про усадьбу Мержеевских – наверное, в честь того, что у них ее конфисковали за участие в восстании 1863 года.

Судя по описаниям и рисункам путешественников XIX века, здесь было и ладное хозяйство, и церковь, и костел, и школа с винокурней (отдельно, конечно). Но крепких хозяйств и симпатичных классических дворцов на белорусских землях было явно больше, чем бунтов, а именно Грозово стало одним из центров Слуцкого вооруженного восстания 1920 года. И именно в Грозовском дворце формировался один из двух полков восстания – 2-й Грозовский. Звучит грозно!

Восстание чаще всего называют антибольшевистским, но по общедоступной информации можно предположить, что и пропольским оно тоже не было (а именно большевистская Россия и небольшевистская Польша делили тогда территорию Беларуси). Скорее, это была борьба против диктата обоих соседей и за независимость – правда, не совсем понятно, в каких границах. Национальное возрождение, так или иначе проявлявшееся в течение нескольких десятков лет, дало свои плоды, и в буферной зоне на Случчине и Копыльщине, организовавшейся в результате советско-польской войны, объединились беспокойная интеллигенция и недовольные крестьяне. Несколько месяцев они изводили Красную Армию вылазками и партизанской деятельностью, но, так как это была война против всех и в изоляции, хотя и при поддержке местного населения, советские и польские военные договорились и задавили движение. А Рижский договор просто разрезал территорию по живому – при его подписании мнения белорусов не учитывали.

При советах в Грозовском дворце, восстановленном после разрушений Второй мировой войны, разместили школу, которая действовала до 1980-х. Далее были годы забытья, и только в начале 90-х годов прошлого века в Грозово стали появляться группы волонтеров и ежегодные шествия демократических сил в память о Слуцком восстании и борьбе за независимость Беларуси. Впрочем, на сам дворец и его состояние это не сильно влияло. Он превращался в руины.

Зато в 2010 году он был выкуплен за $11 неким солигорским предприятием «Далмант» (гуглить бесполезно), планировавшим «реконструкцию здания под дом отдыха для работников проектных и строительных организаций». Начинание хорошее и важное, но 5 лет спустя в прессе появились заметки о том, что «Усадьбу в Грозово уже два года никто не реконструирует», а к 2017-му отреставрированные колонны рядом со зданием без крыши выглядят совсем уж печально.

Дальше вполне нормально, если потянет в Мысли (обидно не посетить населенный пункт с таким названием), но не повторяйте ошибок редакции. Несколько километров по кривым грунтовкам и полям и – досадное разочарование. Никаких Мыслей больше нет: теперь на их месте частное хозяйство, охраняемое собаками.

В этом месте маршрута можно отчаяться и поехать через Копыль и Узду в Минск, но мы верим в вашу стойкость и одержимость полюбить Беларусь как следует, хоть и любить придется снова руины.

Спасибо за доверие, и добро пожаловать в Чырвоную Дубраву. Когда-то здесь была усадьба Мокраны, принадлежавшая древнейшему белорусскому роду Войниловичей – вернее, одному из его ответвлений.

В конце XVIII века хорунжий пинский Николай Войнилович приобретает это имение у Радзивиллов, и его внук Иосиф, который в отличие от родственников не был активистом военных кампаний и восстаний XIX века, обеспечивает расцвет хозяйству. Если вы уже на месте, то не стоит смотреть по сторонам в поисках того расцвета, зато стоит закрыть глаза и представить: Войниловичи выращивали в Мокранах ананасы и экспортировали их в Киев, Варшаву и Москву! А маслодельня при молочном заводе давала 5 тонн сливочного масла ежегодно – это представить сложно, но нужно.

Все благодаря черно-пестрым коровам из Нижней Саксонии. К слову, молочный завод был самой серьезной постройкой в имении и, скорее, походил на дворец, а вот здание самого усадебного дома было достаточно скромным классицистским сооружением из лиственницы. Как в любом порядочном имении, здесь строится и церковь (православная на месте бывшей униатской), и родовая усыпальница, которая, судя по всему, была грандиозным проектом, призванным долгие века служить роду: в ней было целых 72 погребальных ниши.

Сын Иосифа Ксаверий продолжает дело отца и, следуя за прогрессом конца XIX века, строит здесь паровую мельницу, паровую лесопилку, а в фольварке Кунцевщина (это уже сами) возводит крупнейший спиртзавод в Минской губернии. И это при том, что ананасы все еще растут и приносят неплохой доход. После смерти жены Ксаверий в одиночку воспитывает сына Иосифа (да, у местных Войниловичей была привычка называть сыновей то Ксаверием, то Иосифом), но тому уже не представилось возможности развивать семейное суперхозяйство дальше.

Все наработанное счастье Войниловичей начинает приходить в упадок с Первой мировой, экспроприациями и беженцами и полностью заканчивается с революцией 1917-го, после которой ананасы и рябчики становятся общественно порицаемыми. Отец с сыном покидают имение, и Мокраны приходят в то состояние, в котором их можно найти сегодня. Теперь уж точно можно открыть глаза.

Ксаверий Войнилович умирает в Варшаве в 1923 году, а его сын Иосиф еще 15 лет живет в Кунцевщине, оставшийся по условиям Рижского мира на польской стороне – в нескольких километрах от своего родового имения. Неизвестно, видел ли он с этого расстояния перемены в виде уничтоженной усадьбы или церкви, переделанной в мельницу. Известно, что для «мокранской» ветви Войниловичей все закончилось очень плохо. В 1939-м никуда не бежавшего Иосифа арестовывают, после чего он погибает в ссылке в Сибири, а его жену Анну в 1942-м грабят и убивают в собственном доме.

Расположенная на горе усыпальница Войниловичей, к которой ведет аллея из высоченных лиственниц, лежит в руинах. Так как она находится рядом с сельпо, внутри нее лежит привычный мусор, замещающий разграбленное убранство каплицы и пропавшие кости Иосифа – того самого, с которого в XIX веке начинались ананасы и местный расцвет. Стеклянные и пластиковые бутылки, пакеты и прочий хлам, который принесло время и его наследники. Ну, хоть костей от скотомогильника, устроенного здесь в 1920-х, вроде не видать. Интересно, что там теперь с расцветом.

Совсем рядом, буквально в восьми-девяти километрах, находится Урведь – последний пункт маршрута, в который можно проехать как раз таки через Кунцевщину, где находится уникальный памятник промышленной архитектуры – спиртзавод Войниловичей. Правда, дорога кратчайшего пути может быть не очень приятной – стоит объехать ее через трассу Р43.

Помимо того, что в Урведи просто красиво (умирающая деревня находится на холмах), так там еще и стоит одна из нескольких сохранившихся на территории Беларуси деревянных мельниц. Дон Кихот перемен ее, конечно, изрядно потрепал, и стоит она никому не нужная, в ужасном состоянии, так что спешите. Хотя, может быть, лучше и чего-то не знать, и что-то не застать. Чего-то не помнить, а что-то не любить.

Дорога

Дорога как дорога – 370 километров почти нет грунтовок. Хотя, если решитесь от усыпальницы Завишей в Узде доехать напрямую к Первомайску, подвеску ждут небольшие, но приемлемые испытания. В Мысли и правда можно не ехать, потому что их действительно нет. А вот перед Чырвонай Дубравай с дорогой без покрытия все в порядке – ее совсем мало. Можно рискнуть и поехать в Урведь через Кунцевщину – как-никак там был суперспиртзавод суперхозяев Войниловичей. Судя по карте, это возможно, но мы не пробовали.

Кстати, про карты: непосредственно объекты наследия удобнее всего искать с помощью maps.me. Они на них обозначены, и к ним можно проложить дорогу. Но здесь остерегайтесь – приложение иногда просчитывает маршрут через такие корчи, будто предполагает, что вы на тракторе или как минимум внедорожнике. Если это не так, используйте «Яндекс.Навигатор» – он по белорусским дорогам проводит бережно.

Еда

No surprises: запасайтесь бутербродами и питьем, по дороге никаких кафе – только голодная к вашему вниманию красота. Наверное, можно перекусить в Копыле, но мы не стали. Ну а если запастись терпением, то обратная дорога снова идет через Несвиж, а там есть даже варианты кафе и ресторанов.

Ночлег

Путь недолгий, поэтому вполне можно успеть вернуться в Минск. Но если вы застряли в холмах прекрасной Копыльщины или толком не видели Несвижа, то лучше всего именно в нем и переночевать – когда вы еще переночуете в замке!

Перепечатка материалов CityDog.by возможна только с письменного разрешения редакции. Подробности здесь