Как это любить: жизнь в буферной зоне. Белый Ковель, Высокое и руины ретроспективно-русского

В этом маршруте мы прокатимся по немногочисленным руинам востока в окрестностях Орши – по региону Беларуси, где в ближайшие 5 лет ожидается что-то вроде экономического чуда. Будем надеяться, что за ним вслед хоть немного оживут трогательные мумии культуры и просвещения. Сами же обратимся к прошлому, от которого здесь остались кирпичные обрубки, обессиленные храмы и безымянные братские могилы, о которых не все хотят помнить.

Беларуси и всем ее предыдущим воплощениям досталось богатое на события и чем-то похожее на перекресток географическое положение. Со времен Полоцкого княжества, примостившегося на торговом пути с севера на юг, через эту территорию туда-сюда ходили, плавали и бежали люди с самыми разными намерениями. Кто-то с товаром в погоне за наживой, кто-то с верой в поисках паствы и опор, кто-то – с оружием, чтобы подчинить себе и первых, и вторых.

Со временем мир вокруг перекрестка стал расстраиваться, образовались и заселились богатенькие и не самые благополучные микрорайоны, началось движение с запада на восток и наоборот – и перекресток стал уж совсем перегруженным. То и дело кто-то пёр на красный – чаще всего это делали люди с оружием, и тогда на перекрестке случались множественные аварии с многочисленными жертвами и пылающими пожарами. Перекресток выгорал чуть ли не вместе со всем своим благоустройством, обслуживающим персоналом и его домами, затем, кряхтя, возрождался, добавлял к своему арсеналу какой-нибудь новый светофор, знак или разметку, а то и постового, и начинал очередную новую жизнь в надежде, что теперь уж будет порядок.

Но микрорайоны на западе и на востоке становились все враждебнее друг к другу, так что с порядками все время было что-то не то. Разметку все чаще стали рисовать какие-то безумцы, коренные жители перекрестка исчезали целыми семьями, а то и целыми народами, на перекрестке вдруг запрещали говорить на привычных языках и верить в то, во что верить привычно. Оказалось, что выжить в этом месте можно только будучи убежденным партизаном с должным уровнем апатии или амнезии, потому что иначе – разрыв сердца с конфискацией. Ну или эмиграция, потому что жизнь в буферной зоне – так себе удовольствие.

Толочин мы проедем мимо, предоставив желающим насладиться его шармом самостоятельно. Можно сделать это и транзитом по пути к первому пункту маршрута, и, если памятники архитектуры не сильно заинтересуют (например, храм базилианского мужского монастыря, превратившийся в церковь Свято-Покровского женского, – плечистое виленское барокко да с золотыми луковками!), заехать в фирменный магазин Толочинского консервного. Как минимум глянуть на фруктово-ягодное вино под названием «Академическое» – удивительный продукт эпохи с логотипом Академии наук на этикетке, будто бы напоминающий то ли про удел белорусских академиков, то ли про тупиковость познания.

Наша цель – деревня Голошево на берегу озера Глубокого (кое-где его называют Глухое), а также любовь и постоянная борьба с разочарованием и досадой, потому что доехать к Голошеву надо еще постараться. Районные дороги и грунтовки ползут мимо весьма безрадостных жилищ, катятся по растерянным, распадающимся местам, и в плохую погоду здесь можно запросто впасть в уныние.

Наградой за выдержку и любознательность будет Баба – каменный крест, стоящий у дороги на берегу озера. Старинный артефакт, «напоминающий фигуру женщины», как пишут о нем, установлен на бетонный постамент и имеет достойную легенду, согласно которой сам Христос зачем-то захаживал в эти места. И никто не признал и не приютил путника, кроме одной-единственной женщины. Утром благодарный Мессия позвал женщину с собой, но велел не оглядываться – что бы та за своей спиной ни услышала. Ну а за спиной начала проваливаться под землю и превращаться в озеро негостеприимная деревня – как на такое не обернуться? Посмотрев назад, женщина тотчас превратилась в камень – вот в этот вот, что стоит теперь на бетонном основании.

Есть и другая легенда – про пана, что велел убить конюха, в которого влюбилась его дочь. Узнав об этом, девушка наплакала целое озеро и сама же в нем и исчезла, а убитый горем отец велел вытесать в память о дочери крест.

Каменные кресты – явление в Беларуси распространенное. И если печальные легенды об их появлении кажутся слишком неправдоподобными, можно склониться к официальным версиям генезиса: в древности каменные кресты устанавливали для обозначения границ владений, для моления (для этого каменные божества дохристианских времен нужно было обтесать до креста), а также в качестве оберегов – как защиту от эпидемий и прочих бед.

Правда, крест не спас расположенное рядом озеро от экологической катастрофы: в 2013 году воды Глубокого были отравлены дустом – и все его щуки, лини и караси враз погибли. Тогда озвучивались две версии трагедии: халатность местного колхоза и его сотрудников, не закрывших краник на бочке с ДДТ, либо Вермахт, захоронивший ядохимикаты во время отступления. Как бы там ни было, Голошевский крест не защитил ни от одного, ни от другого.

Крайне беззащитной выглядит и старая усадьба Тюндевицких, расположенная на горочке неподалеку, что, видимо, когда-то позволяло любоваться озером и маляўнічымі краявідамі с террас здания. Сегодня усадьба выглядит пустующей и разрушаемой как минимум пару десятков лет старушкой, но нет: в 2006 году она была еще вполне ничего.

Это сейчас так не бывает, а примерно пару веков назад представители шляхетского литвинского рода Тюндевицких оставили самый что ни на есть Вильнюс ради того, чтобы обосноваться в сельских пейзажах под Оршей и Борисовом. Манила их сюда красота ландшафтов или надежда на будущее экономическое чудо – непонятно, но то, что эти шляхтичи были патриотами своей земли, а один из представителей рода стоял у истоков восстания 1863 года, – факт.

Прапорщик Михаил Тюндевицкий был соратником Кастуся Калиновского и занимался агитацией в крестьянской среде – грубо говоря, читал мужикам «Мужыцкую праўду», за что и был прилюдно казнен российскими властями в центре Минска летом того же 1863-го. Позже, когда к его могиле в районе сегодняшнего Паштамта началось паломничество из сочувствующих восстанию, он был перезахоронен в неизвестном месте.

Есть, кстати, предположение, что матерью повстанца была Ганна Тюндевицкая, написавшая гиперполезную «Літоўскую гаспадыню» – книгу о том, как гнать спирт, молоть муку, ухаживать за свиноматкой, готовить соленья и гонять клопов – в общем, на все случаи хозяйственной жизни.

Потомки и родственники отважных и хозяйственных Тюндевицких построили в Голошеве шикарную сядзібу: последним владельцем имения был Михаил Тюндевицкий, инженер по профессии, который и возвел здание. Но уже спустя два десятка лет – с началом Первой мировой и последующими революциями и войнами – хозяева покинули эти земли навсегда. С приходом большевиков в усадьбе разместилась школа.

Несмотря на то что убранство и ценности из интерьеров разошлись на нужды молодой советской экономики, само здание находилось в относительной сохранности и хорошо послужило – и на благо спецшколы для глухонемых (она размещалась здесь после Второй мировой), и на благо обычной восьмилетки впоследствии. Вероятно, самодельные футбольные ворота – что-то вроде призрака школьного стадиона, на который до сих пор возвращаются местные дети. Сегодня, как и многие другие деревни Беларуси, Голошево тихонько умирает: сперва расформировали школу, затем закрыли бесперспективный колхоз, а усадьба Тюндевицких буквально за десятилетие превратилась в труп. Флигель, бывший в свое время сельским клубом, рука вообще снимать не поднимается.

Но интересные и даже полные витальности события происходят здесь до сих пор: пару лет назад пьяный тракторист не справился с управлением и на перекрестке перевернул трактор, а чтобы скрыться от приехавших на место ДТП инспекторов ГАИ, нырнул в озеро Глубокое. Во избежание медицинского освидетельствования мужчина 3 часа плавал, а затем и вовсе сбежал.

Под Оршей лесов становится меньше, а холмы и поля напротив будто увеличиваются в своей необъятности. На некоторых участках трасс открываются виды до самого горизонта, и от мощи этих просторов захватывает дух. Иногда на таком фоне, как на фотобумаге, проявляются размытые мысли о чем-нибудь вечном: о необъятности мира, об обреченности человека на жизнь и желания, о противоречивости этих желаний и об абсурде, сопровождающем в результате всю его жизнь. Ну, или о лишениях и смерти, которые несут друг другу люди, обезумев от вышеперечисленного. Вероятно, в таких меланхолических пространствах несложно растеряться, уйти с сумой за горизонт или как минимум «на магазин», а то и просто запустить хозяйство – заброшенных и полуразрушенных хат в этом регионе много. Но, возможно, они – всего лишь следствие урбанизации.

С Р15, ведущей к Смольянам от М1, открывается хороший вид на деревню с богатым прошлым и сложным настоящим: отсюда видны все три руины, торчащие на разных холмах, что-то ярко-голубое культовое и неброские россыпи жилой застройки. На бывшей рыночной площади – неуютная автобусная остановка и пару очагов торговли, между которыми снуют люди в поисках лучших предложений. За нарядным сайдингом вездесущего ритейлера – громадные развалины виленского барокко, мимо которых дорога спускается к замку с нежным названием Белый Ковель.

На самом деле дороги к замку нет – она проходит мимо, и подъехать поближе нельзя. А подойти можно только перебравшись через маленькую речку Дерновку – вброд или по гиблым мосткам. От самого замка почти ничего не осталось, однако такое чувство, что останки до сих пор пытаются выдержать осаду времени и нравов. Но, судя по всему, осаждающие войска не рискуют переходить реку и, попив пива с видом на ржавый зуб времен ренессанса, мирно расходятся по домам.

В начале XVI века Смольянами наградили Константина Острожского – великого нашего гетмана литовского. Того самого, что в 1514 году разбил русские войска под Оршей. Для современного контекста это звучит несколько странно, но литовского гетмана, воевавшего с русскими в трех русско-литовских войнах начала XVI века, в эпитафии, размещенной на его могиле в Печерском монастыре, называют русским же Сципионом. Что лишний раз говорит о том, что мы живем в мире искаженных представлений и аберраций, которые иногда радикализируются и превращаются в фобии или когнитивные дисфункции, а то и в мутные идеологии.

Оказывается, главный литовский полководец вполне мог быть «русским» по вере (а может, и по языку) и при этом как человек, верный своей литовской отчизне, сражаться с православными соседями с востока. Конечно же, тут нет ничего удивительного: поводы для вражды человек находил задолго до индустриализации и нациестроительства, задолго до появления «русского» или какого угодно мира – находил их еще тогда, когда мало чем отличался от зверушки. Непонятно, что обо всем этом думал Острожский, но надгробная надпись говорит нам, что это был хороший и преданный ВКЛ человек.

«Одержавши над татарами шестьдесят три победы, украшенные кpовию, присоединивши Рось, Днепр, Ольшанку, он кроме сего основал много замков, много монастырей, много св. церквей как в княжестве Острожском, так и в столичном городе вел. кн. Лит. Вильне; щедро одарил храм Пречистой Богородицы Печерской, в котором после смерти и был положен. Основал для убогих госпитали, для детей школы, для людей рыцарских оставил в Марсовой Академии копья с саблями. Напиши с приятностию: Русскому Сципиону, Константину Ивановичу Острожскому, Гетману вел. Княжества Литовского – да будет все это надгробием».

Непобедимый полководец, виленский каштелян, богатейший землевладелец и поборник православия на землях ВКЛ, видимо, был слишком занят, чтобы заниматься обустройством Смольян, – со времен Константина Острожского здесь не осталось никаких следов. Его сын рано умер и наследников не имел, поэтому земли вернулись в расположение королевского двора. Зато с середины XVI века в историю Смольян вплетается фамилия Сангушко. Княжеский род герба «Погоня Литовская», наследники Гедимина и Ольгерда и родственники Ягеллонов, получают Смольяны и ряд других земель в обмен на Ковель. Но строиться не спешат.

Кстати, говорят, что Смольяны предлагались в подарок человеку, называемому первым русским диссидентом. В 1563 году в ВКЛ прочь «от земли Божия» бежал Андрей Михайлович Курбский – русский полководец и приближенный Ивана Грозного. Несмотря на близость к государю и целый ряд побед во славу Русского государства, Курбский был в некоторой оппозиции к церковно-политическим взглядам русского царя, хорошо знал его кровавые методы и опасался преследований, поэтому после одного из военных походов домой не вернулся. В ВКЛ полезному перебежчику предложили и стол, и дом, но Андрей Михайлович настолько опасался мести со стороны Ивана Грозного, что дареным Смольянам предпочел земли подальше от восточных границ. Именно он и поселился в бывших владениях Сангушко – в Ковеле.

Уже потом, перейдя на службу ВКЛ и Речи Посполитой, русский полководец Андрей Курбский начинает воевать и против Москвы, и со своими соседями-шляхтичами, защищает православие, хамит королю Августу и переписывается с Иваном Грозным о природе власти и произволе самодержавия, учит латынь – в общем, ведет в изгнании жизнь самого что ни на есть диссидента и оставляет о ней диаметрально противоположные мнения.

Но, как бы там ни было, замок Белый Ковель построил не он.

Развернуться у опасных восточных границ ВКЛ роскошным замком решил Шимон Самуил Сангушко. Этот представитель магнатского рода был одним из первых в фамилии, кто оставил православие и перешел в унию. Родня Сапегам, выпускник Ингаштольдского университета в Баварии, воевода минский, витебский и каштелян мстиславский – в общем, амбиций, образования и положения ему хватило, чтобы затеять под Оршей дорогущую стройку и возвести в первой трети XVII века самый величественный и красивый замок на востоке страны.

Как и положено фортификационному сооружению, расположенному в зоне, через которую то и дело снуют туда-сюда войска, здесь имелся и наполненный водой ров, и земляные валы с бастионами, и стены шириной до 1,7 м, и угловые башни вместе со въездной, а также обязательный тайный подземный ход, ведущий далеко за пределы замка. При этом, по задумке хозяина, помимо оборонительных функций замок должен был выполнять и великосветские: расположение резиденции Сангушко на традиционном пути из Западной Европы в Москву – будущей трассе Е30 – превращало замок в потенциальное место для отдыха уставших дипломатов, в место встреч, приемов, балов и деловых переговоров.

Говорят, приглашенный зодчий из Нидерландов сделал все наилучшим образом и не преминул привнести в архитектуру комплекса черты и итальянского, и Северного Возрождения – пусть поздновато, но дошедшие до наших земель. Схожая с Мирским замком композиция объемов, но гораздо большие размеры, многоугольные башни, большие окна, их фигурное, сложное обрамление в виде картушей, выбеленные стены, ниши, арочные галереи, витые лестницы и печи из белого кафеля с «Погоней», огромная библиотека и расписанные фресками жилые покои – причем, возможно, самим Ш. Сангушко, увлекавшимся изобразительными искусствами. Интересно, что на склоне лет владелец решил обновить эти фрески, заменив их религиозными сюжетами «на тему смерти и забытья».

Сегодня судить о том, каким великолепным был замок Сангушко, мы можем только по рисунку Юзефа Пешки начала XIX века (да и там – руины), ну или пристально всматриваясь в оставшийся картуш полуразрушенной восточной башни Белого Ковеля. Кстати, да, про название: богатый и знаменитый род Сангушко владел таким количеством земель в разных частях теперешних Беларуси и Украины, что распался на несколько ветвей по географическому признаку. Представители рода, получившие в свое распоряжение земли под Оршей, были из Ковеля и относились к Сангушко-Ковельским. Видимо поэтому, из-за ностальгии по земле предков и в память о городе, основанном прадедом, Шимон Самуил и дает замку название «Малый Ковель». Позже благодаря цвету стен оно трансформируется в более поэтичное.

Но недолго играла ренессансная музыка: трансформироваться в руины замок начал вскоре после смерти своего спонсора. В 1653 году началась затяжная война Речи Посполитой с Московией, на время которой огромные территории, включая всю сегодняшнюю Беларусь, превратились в поле битвы, а за несколько лет – стараниями московских князей и запорожских казаков – в выжженную и буквально заваленную трупами землю. Города и села уничтожались, людей секли, насиловали и тысячами угоняли на восток.

Примерно в это время в пограничных с Русским царством районах ВКЛ появляются так называемые «шиши» – первые партизаны: можно сказать, архетипичное для Беларуси явление. Разоренные свалившейся на них войной и произволом оккупантов, потерявшие родных и доведенные до ручки мужики-крестьяне, которые самоорганизовываются в отряды, вооружаются чем попало и таскаются по лесам и полям, нападая на все, на что, видимо, позволяют нападать отчаяние, совесть и чувство справедливости. Ну или озлобленность и потребности. Иногда они воюют за одних, иногда за других, иногда ради наживы – иногда за свободу и самих себя.

Симптоматично, что историкам сложно поделить шишей, так как они никому не принадлежат: в некоторых случаях они борются со шляхтой и «панами», в других – вместе со шляхтой – против русской оккупации, казаков и им присягнувших, в третьих – барагозят и разбойничают сами по себе. Так или иначе, в разрушительной войне 1653–1667 годов они сыграли серьезную роль в борьбе с захватчиками с востока. А те в отношении шишей лютовали не меньше, чем в уничтоженных селах: «Захваченные крестьяне-шиши были наказаны кнутом, им отрезали носы и уши, после чего их отпустили по деревням для устрашения остальных шишей».

В ту же войну наряду с остальными замками ВКЛ пострадал и замок в Смольянах. Но, видимо, не настолько, чтобы лишиться своих замочьих функций: уже в следующей, Северной, войне потомок Шимона Сангушко – Павел Кароль – предоставил его в распоряжение шведским войскам, идущим на Москву. То ли замок оказался слишком светским для боевых действий, то ли русские казаки оказались слишком умелыми, но Белый Ковель был взят штурмом, после чего взорван при отступлении. Тогда, в 1708 году, Смолянский замок навсегда потерял свое военное значение.

Павел Кароль Сангушко частично восстановил комплекс, но использовал его в качестве одной из загородных резиденций, коих у богатеньких Сангушко было немало. Сам же маршалок литовский переехал в Гродно в нормальный барочный дворец в центре и в 1733 году – под протекцией России, между прочим, – даже претендовал на королевский трон Речи Посполитой, поэтому ему явно было не до провинциальных Смольян. Правда, королем Павел Кароль так не стал, а Белый Ковель не стал королевской резиденцией и, как оказалось, был обречен.

Времена менялись, Речь Посполитая благодаря стараниям России, Австрии и Пруссии перестала существовать, изменились жизненные обстоятельства и предпочтения знати, которой все чаще нужно было делать выбор, с кем идти дальше по обломкам исчезнувшего государства, а Сангушко все еще владели Смольянами. В сумме почти триста лет – до самого 1831 года, пока после очередного выпада против Российской империи не лишились и местечка, и остатков замка. Участвовавшего в восстании правнука Павла Кароля – Романа Станислава Сангушко – за любовь к родине тогда лишили титула и сослали пешком в кандалах в Сибирь. Но не переживайте – он выжил, прошел каторгу, с отличием воевал на Кавказе за бывшего противника, уже в 1847 году отменил на Волыни крепостное право, выращивал арабских скакунов, варил сахар, а после и вовсе вернул княжеский титул с легкой руки Александра II. Что в очередной раз говорит нам, что стоит смотреть на хитросплетения истории как на воду, потому что в истории, как в воде, все время что-то меняется и перетекает, и чуть ли не каждая судьба – готовый сериал или драма о выборе и последующей расплате.

Последнего представителя древнего рода Сангушко, если что, можно найти сегодня в бразильском Сан-Паулу, куда представители герба «Погоня» уехали с приходом большевиков.

Последовавшая за восстанием 1830–1831 годов русификация требовала больше русских помещиков на местах, и в Смольяны въехал новый владелец: коллежский асессор с незамысловатым именем – Василий Семенов. Говорят, что его наследник – труженик министерства финансов, статский советник и одно время даже губернатор виленский Алексей Васильевич – отличился на ниве борьбы с великокняжеским наследием и коллективной памятью, велев разбирать замок Сангушко на кирпичи. Часть кирпичей продал, часть, озаботившись перед смертью делами духовными, пустил на строительство «муравьевки» здесь же в Смольянах. Преемственность сложилась славная: церковь в псевдорусском стиле, построенная в 1864 году из изъятого из руин кирпича, сегодня – тоже руина.

Надо признать, что чего-то выдающегося в архитектурном облике смольянской Свято-Алексеевской церкви нет. Зато благодаря месторасположению на холме эта развалинка является, хм, градостроительной доминантой и дополняет перекличку сиротливых местных руин. Плюс, судя по импровизированной лавочке и пробкам на полу, дает убежище путникам.

Брутальный серый склеп, расположенный рядом, производит даже более сильное впечатление. Предположительно в нем покоились Семеновы, но, судя по приоткрытой плите и нравам последних 150 лет, уже нет.

На смену статскому советнику Семенову пришел статский советник Валентин Титов. К счастью для останков Белого Ковеля, новый хозяин Смольян оказался человеком образованным и осознающим ценность наследия – к тому же инженером. Он не только остановил разбор замка на кирпичи, но и осуществил консервацию оставшейся башни, благодаря чему мы по сей день можем любоваться картушем, напоминающим о Северном Возрождении.

Озаботился Валериан Андреевич и созданием усадебно-паркового комплекса с деревянным жилым домом в лихих мотивах эклектики и даже основал сельскохозяйственную школу, которая и сегодня учит детей агрономии и лесному хозяйству. В том числе в бывшем жилом доме своего основателя, перестроенном после пожара.

Несмотря на военные перипетии XVII века, в 1678 году Смольяны получают статус местечка. Примерно в то же время здесь стараниями Сангушко появляется деревянный костел: жена Иеронима Сангушко – Констанция – в честь рождения здорового ребенка отписала гектар земельки монахам-доминиканцам. В XVIII веке в центре местечка строят ратушу из соснового бруса с «Погоней» на флюгере и торговыми рядами (сегодня там «Евроопт» с табачным киоском), а также каменные монастырь доминиканцев и храм Девы Марии – памятник виленского барокко с двумя многоярусными звонницами и плавными, плывущими плоскостями фасада, выделенными пилонами. Теперь это одна из тех достопримечательностей, куда стоит заходить осторожно, опасаясь падающих кирпичей.

Монастырь доминиканцев разогнали после восстания 1830-1831 годов, после чего костел стал парафиальным и медленно приходил в запустение. На рубеже XIX-XX веков его на средства парафиян реконструировали и обновили, но уже в 1932 году закрыли и передали колхозу.

Колхозы были своеобразным воплощением коллективного бессознательного, в котором все принадлежит всем и никому одновременно, старый мир подлежит разрушению, а как строить новый, обязательно кто-нибудь когда-нибудь придумает, но не мы – в общем, костел был за неугодностью закрыт и разграблен, а в здании монастыря разместилась «польская школа». Ненадолго: вскоре началась «польская операция» (то есть геноцид и ассимиляция поляков в СССР конца 1930-х), и его перестроили под моторно-тракторную станцию. Совсем недавно ее за ненадобностью хотели развалить вместе с остатками монастыря.

В конце XVIII века, когда эти земли уже отжала Российская империя, а баланс сил и тяготений изменился, вместе с каменным костелом Сангушко строят и внушительный православный храм. Все-таки буферная зона на границе цивилизационного разлома воспитывает удивительных политиков, дипломатов, а то и канатоходцев. На сегодня барочная Спасо-Преображенская церковь в двух частях – подземной каменной и надземной деревянной – единственное сооружение, сохранившееся в целости и сохранности со времен Сангушко. Возможно, благодаря тому, что в советское время в нем разместили винзавод.

Спасо-Преображенскую церковь из-за ее ярко-голубого цвета видно практически из любой точки деревни: она досмотрена и ухожена, немного напоминает чистое небо на детских рисунках, и, кстати, никаких пробок рядом с ней не валяется.

С начала XXI века ее восстановлением занимался священник Александр Морозов: поменял кровлю, обновил интерьер, самолично занимался росписью стен и купола. Пять лет назад священник был убит пьяными молодыми людьми, которых сам же и приютил у себя дома. Из-за степени опьянения те даже не смогли потом вспомнить суть конфликта.

Но попробуем отвлечься от тягостных мыслей и заедем в усадьбу Константина Ксаверьевича Любомирского – представителя польского княжеского рода, сколотившего состояние на краковской соли. С XVI века могущество и капиталы Любомирских росли и росли: представители рода владели землями и резиденциями по всей Европе, доблестно воевали, были активными участниками политической жизни Речи Посполитой и не раз претендовали на королевский престол, но мы сосредоточимся на линии рода, состоявшей с большего в русском подданстве.

Юрцево (ранее Катишин) вместе с необъятными землями досталось Константину Ксаверьевичу в наследство от богатого отца. После разделов Речи Посполитой, когда знати распиленного государства приходилось делать выбор, Ксаверий Любомирский устроился на службу в Российской империи, а затем обосновался под Оршей – в Дубровно. Его сын продолжил служить России, был многократно награжден орденами, героически воевал против французов, шведов и остальных врагов государевых, но во время Ноябрьского восстания 1830 года отказался воевать с мятежным войском польским. В общем, брат не пошел на брата, чем, конечно же, разгневал императора, который уволил его из армии по болезни (вероятно, это был «хронический патриотизм») и навсегда запретил генерал-майору появляться в Петербурге.

Скорее всего, Константин Ксаверьевич не растерялся и нашел себе занятие – во-первых, ему досталось целых 14 фольварков и 40 000 десятин земли между Западной Двиной и Днепром, во-вторых, он был предводителем дворянства Волынской губернии, а ты поди скатайся из-под Орши на Волынь и обратно – столько красоты из окна кареты, что никакой Петербург не нужен. В-третьих, он взял да и построил усадебный дом – похожий на крепость, будто бы из ностальгии по военным делам. Вряд ли он планировал в нем от кого-нибудь обороняться, но башни смотрят на восток.

Сегодня усадьба Любомирских спрятана за забором Витебского областного госпиталя ветеранов. В 1953 году здесь был открыт первый в БССР противотуберкулезный госпиталь для инвалидов – стационар долгое время размещался именно в воинствующем здании усадебного дома и его флигелях. Но какое-то время назад учреждение переехало в новый корпус, расположенный на одной оси с домом Любомирских. Теперь у нового здания жизнь как-то бурлит – прогуливаются и покуривают пациенты с посетителями, деловито перемещается медперсонал, а старинная благородная усадьба ветшает и производит несколько гнетущее впечатление.

Короче, отвлечься от тягостных мыслей не очень получается, но будем надеяться, что обещанное экономическое чудо Оршанщины как-то поспособствует и сохранению архитектурного наследия региона. Тогда светскую крепость Любомирских можно было бы хотя бы законсервировать: подлатать кровлю и вернуть на место водосточную систему – без этого из стен могут начать массово вываливаться кирпичи.

На сайте госпиталя есть удивительная версия о происхождении и функции здания:

«Во время войны 1812 года Любомирские активно помогали войскам Наполеона, занимаясь сбором продовольствия и фуража для французской армии. По окончании войны, чувствуя свою вину перед Российской империей, Любомирские начинают строить дом усадебного типа в фольварке Катишин (восточная окраина деревни Юрцево) для лечения инвалидов и ветеранов войны 1812 года. В 1869 году госпиталь принял своих первых пациентов».

То есть получивший орден святого Георгия за храбрость в сражении с французским войском Любомирский из необъяснимого чувства вины за помощь французам строит дом для лечения инвалидов войны спустя 57 лет после ее окончания. Странно это все.

Тронемся дальше: в 9 километрах от Юрцева, между ведущими на Витебск М8 и Р87, зажата деревня Высокое, в которой можно полюбоваться симпатичным трупом неоклассической усадьбы Макшицких, построенной на рубеже XIX-XX веков, жилым и живым до сих пор флигелем, которому повезло гораздо больше (все это находится у Р87), а также руинами церкви святого Ильи (на другой стороне М8), которой совсем-совсем не повезло.

Расположение поселка вполне оправдывает его название: с перекрестков по обоим его краям открываются будоражащие сознание далягляды, ведь Высокое и правда на несколько десятков метров возвышается над округой. Насчет сегодняшних экономических высот сказать сложно, но в XIX веке здесь была и бумажная фабрика, и винокурня, и известковый завод, и суконная мануфактура, и уйма ремесленников – товары отсюда шли и на Москву, и на Ригу. А насчет перекусить на этом перекрестке к услугам голодных путников было сразу три корчмы.

Про владельцев усадебного дома Макшицких известно очень мало. Кажется, хозяин имения увлекался сельским хозяйством и по этому поводу даже занимал какую-то должность, пока не грянули Первая мировая, революция и хаос. Видимо, в те смутные времена Макшицкие и покинули Высокое, оставив все. Вместе с усадебным домом, состоящим из одноэтажной деревянной части (не сохранилась) и двухэтажной каменной, симпатичным флигелем с мансардой и пейзажным парком с прудиком и сотнями видов деревьев, заботливо привезенных хозяином из разных стран.

Говорят, здание бывшей усадьбы примечательно тем, что в 1928 году в нем проходил I съезд Коммунистической партии Западной Беларуси, на котором присутствовали, в частности, Кнорин и Голодед – известные партийные деятели, чьими фамилиями названы минские улицы. Так себе это красит и здание, и Минск – особенно учитывая, что Кнорин был из тех, кто в 1918 году, во времена активной борьбы белорусов за самоопределение, не признавал их нацией. Особенно знаменита его цитата из газеты «Звязда»:

«Мы считали, что белорусы не являются нацией и что те этнографические особенности, которые их отделяют от остальных русских, должны быть изжиты. Нашей задачей является не создание новых наций, а уничтожение старых национальных рогаток. Белорусское же движение является таким воздвижением новых национальных рогаток, не существовавших до сих пор, а поэтому коммунисты не могут в каком бы то ни было виде принимать участие в этом движении».

Что за рогатки рисовались в воображении Вильгельма Георгиевича, остается только догадываться, но очевидно, что секретарь ЦК КП(б), урожденный Кнориньш – родившийся в Латвии, трудившийся на ватной фабрике и выучившийся на учителя интеллигент-пропагандист, – крепко подхватил искру революции и стоял у истоков террора, уничтожившего впоследствии белорусскую интеллигенцию. Да и его самого.

Несмотря на протест интернационалиста-Кнорина и прочих большевиков, утверждавших, что «ни один рабочий и крестьянин так называемой Белоруссии белорусом себя не считает, а искони знает в себе русского», БССР – та республика, которую, игнорируя БНР, называют первым национальным белорусским государством, – таки была создана. Из вполне практических соображений, а не благодаря чуткому сердцу Ленина – как буферная зона между Советской Россией и клятыми империалистами.

«Теперь, после краха германского милитаризма, снова настает период националистических стремлений. Этими стремлениями хотели воспользоваться империалисты для создания республик, через и посредством которых они могли бы влиять в желательном смысле на Советскую Россию. Чтобы избежать этого, а также непосредственного воздействия империализма на Россию, ЦК решено создать между им и нами ряд республик-буферов. Тогда будет поставлен барьер, который выдержит первый натиск империалистов. В частности, необходимо отгородиться от польского и петлюровского империализма. На основании этих соображений ЦК постановил образовать Литовскую и Белорусскую Республику». (Из доклада Адольфа Абрамовича Иоффе в Минске от 22 января 1919 г.)

Что касается председателя Совета народных комиссаров БССР Николая Голодеда, тоже гостившего в Высоком, то с подачи Василия Шаранговича летом 1937 года он был арестован, после чего во время допроса выбросился из окна 5-го этажа здания НКВД. Чуть меньше чем через год расстреляли и Шаранговича, запустившего в Беларуси маховик репрессий.

Неплохо нас занесло. Выдохнем и пройдемся. Непонятно, что было в усадьбе после паломничества коммунистов, но сегодня жилой дом Макшицких выглядит своеобразным руин-баром. Очередной стихийной рюмочной на базе наследия, куда приходят со своим в поисках уединения, покоя или самоидентификации.

Зато совсем рядом – добротный, досмотренный серенький флигель с эркером, который, видимо, является чьим-то жилым домом. Даже флюгер в виде петушка над дымоходом. Дабрабыт.

В двух километрах на восток от М8 обратите внимание на билборд «Сладкое рекламное место» прямо напротив кладбища, на перекрестке, – в дальнем конце поселка Высокое можно посмотреть на то, во что превратилась православная церковь в ретроспективно-русском стиле, построенная около ста лет назад.

Хотя о происхождении Свято-Ильинской церкви можно найти противоречивые сведения. В некоторых источниках указывается, что это памятник архитектуры московско-ярославского направления ретрорусского стиля первой половины XIX века, который построил наш юрцевский друг Константин Любомирский, и она вовсе не Свято-Ильинская, а Преображенская, да еще и построена на месте униатского храма. Но и 1913–1917 как годы постройки тоже звучат неплохо. Судьба православного храма, построенного на изломе эпох, сразу представляется более драматичной, что вполне подходит общему настроению нашего путешествия.

Неизвестно, проходили ли здесь службы, но, судя по интерьеру, церковь Святого Ильи использовали то ли как склад, то ли как производственное помещение для каких-то сельскохозяйственных дел. А как дела пошли плохо – бросили. Анатолий Николаевич Кулагин в своей «Эклектике» пишет о том, что церковь была «зноў адчынена ў 1980-я гг.», но что именно это означает – непонятно. Чему она сегодня открыта, так это всем ветрам: обезглавленный проводник великорусской культуры, застрявший на белорусском поле экспериментов – на этом полигоне и кладбище для великих, но чуждых проектов, – мрачно разваливается, как и все, что не прижилось, потеряло протекцию или любовь.

В нашем рвении к чуду – к краю, к месту, куда условно нормальный человек, скорее всего, никогда за достопримечательностью не поедет, а поехав, разочаруется, – Дубровно мы минуем транзитом. Хотя, свернув налево после моста через реку, пытливый путник окажется около двухэтажного жилого корпуса монастыря бернардинцев, построенного в 1809 году.

По легенде, местный магнат князь Ксаверий Любомирский (тот самый отец нашего друга из Юрцева) приказал сжечь деревянный монастырь, что был здесь еще с 1630 года, и убить тех монахов-бернардинцев, которые без ведома и согласия венчали его любимую дочь с ее избранником – неким небогатым, но красивым шляхтичем. А потом подостыл и решил задобрить монахов новым каменным зданием.

Так это было или не так – неизвестно, но, как мы уже убедились, люди способны на многое. Расположение у корпуса чинное – можно было любоваться Днепром из окон келий. Ну или из окон кабинетов рабфака – в раннесоветское время у здания монастыря была и такая функция. Сегодня здание заколочено и, судя по частично заложенным окнам, готовится к какой-то новой жизни. Кажется, тот, кто занимается его реконструкцией, реализует какие-то свои представления о барокко, благодаря чему изначально скромные треугольные фронтоны приобретают криволинейные и несколько пикантные очертания.

При желании в Дубровно можно повисеть у Днепра, поискать останки суконной мануфактуры или заглянуть в Троицкую церковь, где похоронен Ксаверий Любомирский, ну а нас ждет Ланенка, где то ли все хорошо, то ли все плохо.

Ланенка, конечно, место на любителя, но кто, если не мы. 20 километров дороги от Дубровно, из которых 3 – в сторону заката и без покрытия, ведут в некое подобие белорусского забытья. Где жизнь приостановилась не только что, а позавчера – и уже успела порядком реорганизоваться в своем стремлении к идеальному состоянию. Где часть домов нежилая и разваливается, дворы заросли бурьяном, крыши колодцев покосились, а оставшиеся живущие совсем не стесняются своего быта, и он вываливается прямо наружу, на улицу: валяющимися чугунками, висящими половиками, банками, фрагментами мебели, собранными когда-то овощами и фруктами, а также котами и курами, бегающими вперемешку.

Гармонию Ланенки дополняет Покровская церковь, стоящая на краю деревни. При беглом осмотре в ней сложно признать церковь – сооружение скорее похоже на маленькую кирпичную крепость или склеп, ушедший помирать от людей в поля. Но вблизи становятся видны черты ретроспективно-русского: зубчатый фриз, ниши, строенные наличники с кокошниками, хитро рустованные углы – следы старания мастеров кирпичной кладки.

Возможно, этот храм – очередной представитель «Синодального направления», официальной программы Российской империи по строительству православных церквей в «Северо-Западном крае». Для нее царское правительство рекомендовало «привлекать мастеровые артели из внутренних губерний, ибо пребывание подобных артелей среди православного населения здешнего края неминуемо посеет прочные семена русской жизни и ознакомит ближе здешний народ с Россиею».

Иногда возникает чувство, что этот несчастный «здешний народ» последние пару веков только и делали, что всячески знакомили то с Россией, то с Польшей, то с различными видами геноцида, поэтому времени познакомиться с самим собой и заняться домашними делами у него попросту не оставалось. Все время какие-то гости, застолья и ссоры, переходящие в драки, поножовщину и похороны.

Вид церкви впечатляет крайней степенью своей отчужденности и безразличия к каким-то нормам и приличиям, канонам и формальностям. От здания веет чем-то таким, что, наверное, свойственно выжившим в катастрофе: их не хочется спрашивать про вероисповедание, почему они плохо одеты и из уха кровь. Из-за всего этого визуально «убогий» храм в Ланенках кажется еще более честным и сакральным, чем многие его ухоженные братья. И даже немного пугающим: в оба оставшихся не заложенных кирпичами окна заглядывать то ли стеснительно, то ли боязно, хоть одно из них так и манит светящимся голубым пятном. На полукруглой апсиде от руки нарисован краской белый крест.

Из ближайшего из живых дворов выходит женщина с коромыслом и бодро идет к колодцу. За ней, закручиваясь хвостами и играя, волочится с пяток собак разного формата, которым хоть Ланенка, хоть Сингапур, лишь бы было где порезвиться и что съесть. Женщина доброжелательно рассказывает, что в церкви когда-то был то ли склад, то ли производственный цех. А сейчас батюшка из Дубровно приезжает по крупным праздникам – на Пасху вот, например, был.

«Чем должен быть занят начальник оперсектора, когда он приедет на место? Найти место, где будут приводиться приговора в исполнение, и место, где закапывать трупы. Если это будет в лесу, нужно, чтобы заранее был срезан дерн и потом этим дерном покрыть это место, с тем чтобы всячески конспирировать место, где приведен приговор в исполнение, – потому что все эти места могут стать для контриков, для церковников местом [проявления] религиозного фанатизма. Аппарат никоим образом не должен знать ни место приведения приговоров, ни количество, над которым приведены приговора в исполнение, ничего не должен знать абсолютно – потому что наш собственный аппарат может стать распространителем этих сведений». (Из книги А.Г. Теплякова «Процедура: исполнение смертных приговоров в 1920–1930-х годах».)

Несмотря на то что цитата – фрагмент инструкции для НКВД далекого Западно-Сибирского края, той же технологии придерживались исполнители совершенно секретных приказов НКВД СССР № 00447 и № 00485 и здесь – на территории Беларуси. Из-за этого места массовых расстрелов и места захоронений жертв сталинских репрессий – тайна, которая часто раскрывается только волей случая. Из-за этого приветливый лесок и излюбленное место для прогулок, бор, в котором так привычно собирать грибы и ягоды, или опушка, на которую так и просится пикничок, – все эти мирные ландшафты могут оказаться безымянной могилой, где вместе с расстрелянными людьми большевики пытались похоронить память.

Память о терроре, развернутом большевиками в 1921–1953 годах, память о его последствиях для Беларуси и ее жителей, ее культуры, память о его прямых и косвенных жертвах – тоже наше наследие. Оставленное без внимания и уважения, это наследие так же, как и материальное, может разрушаться и исчезать, перестраиваться и искажаться – так, что спустя какое-то время никто и не поверит, будто советская власть и ее проводники совершали преступления против человечества. Только в отличие от материального память сложнее реконструировать или восстановить, а тех, о ком стоит помнить, и вовсе не вернуть. Им, в отличие от инициаторов убийств, чьими фамилиями названы улицы белорусских городов, не повезло. И невезение продолжается.

В 1982 году Советский Союз довольствовался социализмом (потому что обещанного к 1980-му коммунизма не построил), воевал в Афганистане, достраивал Чернобыльскую АЭС, сажал «Венеру-13» на Венеру, а Оршанский комбинат ЖБИ выпускал уже второй миллион кубометров железобетона и осваивал производство плит для аэродромов. Во время строительства железнодорожной ветки для нужд растущего предприятия были обнаружены останки пятидесяти человек с пулевыми отверстиями в лобной части черепа.

Официальная «комиссия представителей советских и административных органов» тогда заключила, что захоронение на Кобыляцкой горе появилось в 1937–1940 годах и лежат в нем ни в чем не повинные люди, расстрелянные НКВД. В том же документе было упомянуто еще одно место массовых казней, произведенных НКВД под Оршей, – лесной массив у деревни Поддубцы, где, по словам местных, расстреливали священников и «кулаков».

Летом 1937 года по инициативе Иосифа Сталина по всему СССР были развернуты репрессии, масштабы которых несравнимы ни с тем, что было до, ни с тем, что делали большевики после «Большого террора». Страна подлежала «очистке от чуждых элементов», и приказами – в том числе № 00447 и № 00485 – были сформированы критерии, согласно которым человек становился врагом народа, изменником родины, контрреволюционером, антисоветчиком, «пятой колонной» и т.д.

Из-за обилия этих критериев и размытости их формулировок, а также из-за оперативности, с которой во внесудебном порядке выносились приговоры, летом 1937-го в СССР была регламентирована и легализована охота на людей, инициирована расправа с личными врагами с помощью доносов. Сведение счетов происходило на всех уровнях: у соседей по деревне и по подъезду, у трактористов и председателей колхозов – даже у большевистской верхушки. Кровожадные руководители вроде Пономаренко выпрашивали дополнительные квоты на расстрелы, тройки соревновались на «работника месяца», а большая чистка молола всех – и интеллигенцию, и рабочих, и крестьян, и духовенство, и партийных функционеров, и энкавэдэшников.

Как и по всему СССР, на территории Беларуси развернулись «кулацкая» и «польская» операции. Результатом первой было около десяти тысяч расстрелянных «кулаков» и десятки тысяч высланных (плюс к десяткам тысяч «кулацких семей», уже выселенных из БССР в сибирские спецпоселки к 1937-му). Результаты второй операции НКВД, «национальной», уничтожающей «пятую колонну» и «агентов буржуазной Польши», – на территории БССР было арестовано более двадцати тысяч поляков, из которых 18 530 человек расстреляно. Поляками называли и этнических поляков, и этнических белорусов – и кого угодно, живущего в приграничных районах. В буферной зоне досталось всем.

Кобыляцкая гора под Оршей – одно из десятков, а может, и сотен мест на территории Беларуси, где большевики расстреливали людей во время своих операций. Случайно обнаруженное в 1982 году, уже в 1990-м оно было обозначено памятным знаком жертвам сталинизма и приобрело статус мемориала. Тогда это сделал Оршанский горисполком. К середине 90-х позиция новых белорусских властей по поводу сталинских репрессий изменилась, и мемориализация мест расстрелов – да и вообще культура памяти – стала уделом немногочисленных активистов. Теперь культура памяти – как и просто культура – многих подводит: в какой-то момент с камня на Кобыляцкой горе даже сорвали мемориальную шильду. Но летом 2018 года памятная таблица на валун вернулась.

Через промзону и лес рядом с Оршанским заводом ЖБИ улица Строителей ведет к техническому тупику железнодорожной ветки – именно его и строили, когда нашли останки расстрелянных. Навигатор указывает, что «Помнік ахвярам сталінскіх рэпрэсій» находится на другой стороне путей. Ступеньки для спуска к полотну сложно заметить сразу. Понять, что где-то поблизости есть важное место памяти, трудновато – явных тропинок или указателей не видно.

Тупик с заснеженной насыпью и нитками-рельсами, упирающимися в стену леса, выглядит завораживающе зловещим и притягательным, и, учитывая, что не совсем понятно, куда сворачивать, хочется пройти его до конца. Но на другой стороне железной дороги появляются повязанные на деревьях бел-чырвона-белыя стужкі и что-то вроде ступенек наверх. Место, которым в конце 1930-х пугали друг друга местные, – здесь. Место, где предположительно убиты и погребены многие из почти двух тысяч человек, расстрелянных в Орше. «Место памяти и скорби», как написано на черной гранитной плите, установленной на камне.

Активной деятельностью по мемориализации Кобыляцкой горы занимается инициатива «Кобыляки. Расстреляны в Орше». Ее создатель и координатор – Игорь Станкевич, чьи родственники были репрессированы, – какое-то время назад начал выяснять подробности судеб близких: обращаться к архивам, искать и анализировать документы. Результатом погружения в тему оказались больше двадцати репрессированных родственников и желание, чтобы потомки расстрелянных в Орше могли прийти и «отдать дань уважения убитым».

С 2015 года Игорь сотрудничает с другими местными активистами и краеведами, ищет информацию о расстрелянных и местах расстрелов, по всему миру разыскивает родственников убитых в Кобыляках, чтобы связаться с ними. Близкие расстрелянных устанавливают кресты и памятные таблички с именами своих родных, размещают на деревьях фотографии, приносят цветы. Из-за некоторой стихийности происхождения и разнородности размещенных памятных знаков импровизированный мемориал кажется предельно живым, человечным и при этом каким-то потусторонним и сакральным. Вызывает не менее щемящие чувства, чем выверенные архитекторами и скульпторами мемориальные комплексы. А может, и более.

Участники инициативы продолжают добиваться придания мемориалу официального статуса и хотят установить в Орше памятный знак. Это не так-то просто: на десятки обращений в Оршанский райисполком родственники репрессированных получают отказ. Тем не менее черную гранитную таблицу с надписью на 4 языках (белорусском, русском, иврите и английском) активисты вернули на валун именно с помощью местных властей. Правда, по словам Игоря Станкевича, при согласовании власти существенно изменили текст и убрали польский язык.

В последние Дзяды здесь были зачитаны имена 40 человек, убитых во время «Большого террора». Благодаря активистам тут происходят магические – хотя и печальные – превращения: цифры становятся именами, фотографиями, историями и судьбами людей. Например, где-то здесь покоится Алексей Захарович Маркевич – муж Матрены Сергеевны Маркевич, женщины, которая в начале XX века вышила рушник с орнаментом, помещенным впоследствии на государственный флаг. Их дочь Зинаида Пашкевич тоже писала письмо в райисполком с просьбой установить памятный знак на предполагаемом месте гибели отца. Но, видимо, слова «Флаг моей матери побывал в космосе, а отец в бурьяне лежит» могут найти отклик не во всяком сердце. В основном государство отвечает так:

«В учетных данных "Зонального государственного архива в г. Орша" сведений о местах расстрела жертв политических репрессий на территории Оршанского района не имеется. Из-за отсутствия архивных документов, официально подтверждающих факт расстрела жертв политических репрессий, установить точное место и личности захороненных там людей не представляется возможным…»

Еще бы. Откуда у государства сердце.

Дорога

В буферной зоне часто происходят катаклизмы, поэтому создавать здесь что-то надолго – большой риск: все время приходит кто-то, норовящий разрушить то, что есть, и навести свои порядки. Больше шансов выжить здесь – у декораций, невзрачных временных построек и у шишей-партизан. Ну и у руин. Но даже тех к востоку от границы 1921-го – раз-два и обчелся. Почти 400 километров из этого маршрута – перегон по автомагистралям М1 и Е30, на которых никаких сюрпризов автолюбителя не ждет.

Немного потерпеть дорогу без покрытия нужно будет на подъездах к Голошеву. Усадьба Любомирских в Юрцеве находится на территории госпиталя, но пропускного пункта смущаться не стоит – охрана без вопросов пропускает к достопримечательности. Церковь Св. Ильи в Высоком находится на противоположном конце деревни от усадьбы Макшицких, где кажется, что никакой деревни уже и нет. Потрястись придется и на грунтовке по пути в Ланенку, если вы вообще отважитесь ехать в эту юдоль красоты на краю земли.

Чтобы попасть к Кобыляцкой горе, нужно свернуть с М8 (Е95) на улицу Строителей, оставить машину в тупике у ГСПК №101 и там же перейти пути железнодорожного технического тупика. Для того чтобы выяснить, как поудобнее подъехать к достопримечательности, лучше обращаться к maps.me: на этих картах внимательные путешественники нанесли, в общем-то, все объекты. Но на дальние расстояния лучше пользоваться другими службами – maps.me все равно, на каком вы автомобиле и сколько стоит его ремонт, он часто выбирает какие-то сомнительные тропы.


Еда

По трассе Е30 полно заправок с классическим, неоклассическим и даже авангардным фастфудом, в районе Орши к ним добавляются места вроде кафе «Встреча. Оршанский перекресток» или «Пилигрим». В Дубровно на улице Крупской есть кафе с интригующим названием «Встреча с Рикардо», но мы не рискнули – как и с двумя придорожными кафе.

Тем, кто не любит приключения, лучше искать пищу в Орше – в здании бывшего иезуитского коллегиума есть кафе «Замковое», где много майонеза и ожидания, но в целом выносимо. А еще в центре города есть «Суши Ешка» – название слегка пугающее, но перекусить можно без опаски, главное – многого не ожидайте.


Ночлег

В летнее время этот маршрут можно преодолеть за световой день, но, если нужда все-таки заставляет вас остаться где-то в Оршанском районе, обращайтесь к belhotel.by или booking.com: там по 3–4 варианта размещения с коврами, цветастыми покрывалами и шторами с ламбрекенами, хотя есть и более сдержанные предложения.

А если вы не боитесь рискнуть и проехать лишние 100 километров, можете поискать жилье в Смоленске: с белорусским паспортом через границу пропускают без досмотров, а вариантов для еды и ночлега много больше.

Фото: fgb.by, globus.tut.by, yandex.ru, wikimedia.org, orda.of.by, radzima.org, karty.by.

Перепечатка материалов CityDog.by возможна только с письменного разрешения редакции. Подробности здесь.