Как это любить: адаптируйся или умри. Через Желудок в пущу, Мосты и на небо

В новом маршруте мы снова заберемся на запад: посмотрим на дворец с закаточками в подвале, на реку Дитву и блестящую неоготику, на просторы, пронизываемые поездами, и Зарю коммунизма, опалившую не один памятник культуры, прежде чем стемнело. За жемчужинами архитектуры и инженерной мысли, спрятавшимися в глубинке, придется щучкой нырнуть в Щучинщину и за Мосты, но оно того стоит. Удивительные трансформации, костел в неороманском стиле, самый длинный подвесной мост, полет из-за сорокатонных дверей – все это в новой, 11-й серии саги «Как это вместить любить».

Магистрали задают темп, и чем лучше магистрали, тем он быстрее, тем больше он затягивает. Тем сильнее гравитационное поле скоростных дорог и соединяемых ими точек. С дорог сложно свернуть, из городов сложно выбраться. Человеческие внимание и вовлеченность вроде как концентрируются вокруг удобства и комфорта, наполненности, но скорее – вокруг скорости и интенсивности потребления. Так что вполне нормально, что на slow life сельской местности и ее медленные, спрятанные сокровища совсем не остается времени.

Но можно предположить, что мир ни капли не ускорился – ускорилась доставка товаров и информации, а вечные ценности (мы тут всегда про любовь), как им и положено, залипли на периферии, между автострадами, над товаропотоком и интернет-трафиком. Растворились в воздухе с разной степенью концентрации – и чем разряженнее атмосфера, тем проще почувствовать их присутствие, цвет, вкус, важность. В том числе и в себе.

Жизнь вне дорог, которая будто бы не успевает за переменами и скоростями, лоскутами отклеивается от трасс, шаркает тапками в сельпо или ползает медленным комбайном, стоит, опираясь на палочку, или идет километры пешком с автобусной остановки в своем синем пальто, молчит лесами и извивается реками, – это то, куда стоит хоть иногда выбираться, как в заповедник, как в музей сомасштабных человеку отношений. Вдыхать воздух, любоваться мостами, напоминать себе: а что нас вообще связывает?

Вот и в Тарново – стоишь на горе, оглядываешься и пытаешься связать романтичную неоренессансную усадьбу c портьерой из сохнущего белья, едко-синий металлопрофиль крыш сельского хозяйства – с далекой каменной башней, накрытой какой-то светлой шапочкой. Только выпрыгивающий из терракотового мусорного контейнера «ТБО ЛРСУП Можейково» деловой кот ставит все на свои места: все в порядке, одна из реальностей такова.

Здесь, в Тарново, извилистая дорожка любви изящно связывает нас с прошлым маршрутом. Бывшее имение Тарновщизна, как и последний пункт прошлой серии – Жирмуны, когда-то принадлежало семье Николая Фаустина Радзивилла и Барбары Завиши, а далее – их потомкам, пока их внук Николай за кругленькую сумму не заложил имение Тадеушу Анджейковичу. Денежки Николай так и не вернул, и в 1825 году Анджейковичи отсудили имение у сына своего должника.

В 1844 году Тарновщизной и ее четырьмя сотнями работников заправлял Юлиуш Анджейкович. Вряд ли образованный и богатый молодой человек был одержим хозяйством, зато пробовал себя в литературе, а позже увлекся революционными настроениями: в 1848-м он отправился в странствие по польским городам с патриотическими призывами. Но восстанавливать Речь Посполитую в 1848 году после провала кампании 1830–1831 годов никто не решался, и Юлиуш покинул родину, продав свои земли Константину Кашицу.

Анджейкович перебрался во Францию, а затем – когда жизнь среди беглых повстанцев наскучила, а материальное положение ухудшилось – рванул на золотые прииски в Калифорнию. Czemu nie? Соединив золото и знания, Юлиуш занялся бизнесом и построил лакокрасочный завод. Красочки тех времен давно выцвели и исчезли, о заводе Andrzejkowicz&Dunk особенно нет упоминаний, зато другое детище патриота живет и функционирует в США по сей день. В 1880 году вместе с другими польскими эмигрантами Анджейкович организовал и возглавил Польский национальный союз (Polish National Alliance), который с момента основания заботился о новоприбывших эмигрантах и защищал их интересы, а на сегодня является самой мощной из польских организаций в Штатах.

Место Анджейковича в Тарново занял не менее апантаны патриот и кандидат дипломатических наук Константин Кашиц. Сын эмигрировавшего после поражения 1831 года повстанца, он, видимо, тоже не очень-то любил Российскую империю и ее оккупационную политику, из-за чего не только подшучивал над губернской знатью, но и принял участие в восстании 1863 года. За это Кашиц был арестован и сослан, а вернувшись, был вынужден продать земли полковнику русской армии. Русские помещики на нынешней территории Беларуси примерно так и образовывались: за заслуги расчетливая империя из политических соображений снабжала их местными землями за бесценок или вовсе бесплатно, а они привозили сюда русский язык и порядки.

Новым хозяевам было не впервой переезжать: предки рода Мавросов когда-то махнули с Родоса на Мальту, после – почему-то в Молдову, после – на службу Российской империи, которая щедро нарезала угодья своим служащим. Так в 1866 году имением в Тарново обзавелся Дмитрий Николаевич Маврос – доблестный российский военный. Подавив всяческие восстания и верно отслужив российскому императору, да еще и получив графский титул, Дмитрий Николаевич выходит на пенсию и в 1880–1885 годах (как раз в то время, когда эмигрант-Анджейкович создает на своей новой родине союз поляков) строит на новой родине усадебный дом и разводит хозяйство: винокурню, конюшни, ледник, ветряную мельницу и прочее в духе времени. Хотя говорят, что «ледник» – не совсем корректное название для этого сохранившегося симпатичного сооружения с треугольным щипцом, так как какое-то время там хранились останки Екатерины Ивановны Маврос – жены графа.

Асимметричное здание усадьбы причисляют то к неоренессансу, то к модерну – кажется, в таких случаях проще всего отмахнуться от споров о стилистике емким понятием «эклектика». Башенка задает композиции жилого дома динамику культового сооружения, ну или как минимум оборонного, живописная композиция объемов и широкие карнизы выдают приближение модерна, а полуциркульные арки проемов отсылают к ренессансным палаццо. Судя по графской библиотеке в 9000 томов, Дмитрий Маврос был человеком образованным и начитанным, так что желание вместить в архитектуру своего дома побольше дорогих сердцу форм и эпох вполне понятно.

Граф Маврос умер в 1896-м, его наследник Николай Дмитриевич в 1911 году сделался плох здоровьем и был признан недееспособным, и после окончания Советско-польской войны Тарново оказалось в казне новой Речи Посполитой. Внуки Мавроса были образованными офицерами-авантюристами: землей не интересовались, на месте не сидели. Один был среди лучших конников Русской армии, основоположником скаутского движения и полицмейстером Таганрога (умер в ГУЛАГе), второй служил то в английских, то в нидерландских военно-морских силах, то вдруг на 12 дней стал королем Андорры.

Бывшее имение Мавросов до осени 1939 года принадлежало курляндским баронам, а в марте 1940 года волей Советов превратилось в племенной совхоз с крупным рогатым скотом, свиньями и тремястами семьями пчел. Во Вторую мировую войну в усадебном доме разместился полицейский участок, после войны – контора процветающего совхоза, почта, сберкасса, узел связи и жилые квартиры. Собственно, и сегодня – после реконструкции дворца в 2008–2011 гг. – в нем расположились служебные квартиры ЛРСУП «Можейково», а под арочными сводами подвала – баночки с закатками и прочий скарб молодых семей. Приходивший в 2000-х в запустение дворец Мавросов восстановлен в этакий коммунальный палаццо на 11 квартир. Ну и хорошо.

С высокой террасы, на которой стоит дворец, виднеется брутальная каменная башня – это бывшая ветряная мельница, построенная еще самим графом. Мельница молола на нужды совхоза до самого начала 1950-х годов, а сейчас вот стоит в белой шапочке из фальцевой кровли – то ли с крестом, то ли с остатками флюгера наверху, – не претендуя на какую-либо актуальность. Просто красиво.

Неизвестно, каково было Анджейковичу привыкать к пейзажам Калифорнии, но стоит признать, что виды в окрестностях Тарново замечательные, хоть и не Йосемити. Волнения рельефа, извилистая Дитва и стальной мост через реку с нитью «железки», прошивающей лес до горизонта, – какие-то неожиданные соотношения привычных компонентов – вполне помогают спутать и геолокацию, и время. Так что здесь в качестве железнодорожного состава можно представить себе какой-нибудь Union Pacific Railroad, стучащий к Тихоокеанскому побережью с битниками на борту, а не беларускую чыгунку, которая катится из Лиды на Мосты.

За Дитвой притаилась Белогруда – небольшая деревенька на полсотни человек с нарядным неоготическим костелом из желтого кирпича. Именно притаилась, потому что камернее местечка для такого красавца сложно поискать: в стороне от трасс, за лесом, за рекой. При этом храм со стройными острыми башнями стоит на холме, как бы вырастая из окружения, вбирая всей своей композицией объемов, устремленных к небу, все вокруг: и мерную Дитву, и туристическую стоянку с грибочками навесов, и усыпанное могилами парафиальное кладбище. 76-метровые башни костела с блестящими оцинкованными завершениями возвышаются над деревьями, как ретрансляторы, и видны издалека.

Первый костел в Белогруде построил еще Ян Завиша в 1609 году: вместе с женой Анастасией они фундировали строительство деревянного храма и отписали ему в пользование и фольварок, и лесок, и лужок, а также право ловить рыбу в Дитве – не просто так, конечно, а в обмен на две еженедельные мессы. К сожалению или к счастью, но воевода мстиславский и витебский не застал Потоп, во время которого католическим святыням на территории Беларуси неслабо досталось, а костел Непорочного Зачатия Девы Марии в Белогруде был сожжен.

Ничего – в начале XVIII века упорными католиками здесь строится новый храм и организуется парафия, при которой усилиями новых владельцев – это снова Николай Фаустин Радзивилл и Барбара Завиша – открывается госпиталь, а затем школа. После разделов Речи Посполитой, восстаний и последующей секуляризации середины XIX века парафия беднеет, но уже в начале XX века – с 1903 по 1908 год – «за кошт ахвяраванняў, мазольна ім збіраных з дапамогай парафіян» ксендз Казимир Сталевский строит этот шикарный неоготический храм в желтом кирпиче – вместо разрушенного временем деревянного. Кстати, бревна старого храма, судя по инвентарю, пошли на «трупярню» – квадратную в плане башенку склепа, что стоит, покосившись, посреди кладбища. Ресурсосбережение налицо!

Если «трупярня» и старое кладбище не входят в сферу ваших интересов, то полюбоваться возвышенными формами костела можно со стороны туристической стоянки «Белогруда». Стоянка является пунктом экологического водного маршрута «Дитва», за что честь и хвала Лидскому лесхозу – ну и UNDP, конечно. Грибочки на берегу вышли замечательные – так и хочется присесть и никуда не спешить. Понаблюдать, как колышется тростник, подумать.

На пути к Заре коммунизма и дворцу ужасов путешественника ждут не только успокоительные ландшафты Лидчины, но и симпатичный храм между Ходоровцами, Дикушками и Огородниками. Он стоит в поле, в стороне от всех деревень, и будто бы никому не принадлежит. По виду скромный объемчик с приземистой колокольней похож на католический храм эпохи классицизма, при этом над двускатной крышей торчит изящная и худенькая, но золотая луковичка. Оказывается, место знаковое для всех – и для католиков, и для униатов, и для православных, в чьем ведении сегодня и находится храм.

Дикушки (в молодости – Биикушки) в XVI–XVII веках принадлежали Тышкевичам герба Лелива, а те, несмотря на то что были одной фамилии, придерживались разных религиозных предпочтений: кто-то был убежденным православным, кто-то – католиком и противником унии 1596 года, кто-то, будучи православным, переходил в униатство ради выгоды. Вероятно, все это не могло не влиять и на местный храм, впервые упоминаемый 1441 годом: тогда деревянное святилище в Дикушках было, видимо, православным.

Впрочем, в источниках с православных сайтов информация о дикушских конфессиональных перипетиях достаточно неопределенная: где-то говорится, что «церковь насильственно перешла к сторонникам Унии и оставалась у них почти 100 лет». Где-то написано, что «в годы унии храм был захвачен униатами, а после возвращения униатов в лоно Православной Церкви в 1839 году храм становится православным», – а это 243 года униатства. Так что не совсем понятно, кому и чему верить. Зато точно известно, что каменный храм, который дошел до нас, построен в 1840 году Рафаилом Грабовским, купившим фольварок Дикушки вместе с 26 жителями.

Говорят, упразднению Унии предшествовали интриги и репрессии, «воссоединение» церквей было принудительным, а греко-католический митрополит Иосафат Булгак, который был последним камнем преткновения на пути объединения, и вовсе трагически умер за год до собора. Его родственник, известный фотограф Ян Булгак, писал, что, устав умолять митрополита принять схизму и объединить церкви, царь Николай попросту ударил 79-летнего епископа. В 1839 году Полоцкий собор отменил Унию и принял униатов «в лоно Православной Церкви» вместе со всем их имуществом, а служить в новую Преображенскую церковь в Дикушках назначили Иосифа Семашко – отца основного инициатора «воссоединения»: тоже Иосифа, и тоже Семашко. Бывшего униата, будущего русификатора.

Насплеталось в этом храме немало: по некоторым сведениям, в 1833–1835 годах он и вовсе был римско-католическим, в Первую мировую разграблен, в межвоенное время вернулся к униатам, но, что интересно, не закрывался с 1840 до 1961 года, после чего святилище снова разграбили – и опять досталось всем, особенно мертвецам, похороненным в его стенах. Сегодня же храм восстановлен (только крест на колокольне завалился), и на табличке «Информация для прихожан» можно найти время служб.

В общем, всем мира и реконструкции. Зачарованные хитросплетениями борьбы за сердца верующих, мы обделили вниманием самое любимое – руины усадьбы в самих Дикушках. Что весьма досадно, так как они стоят внимания.

Холостой молодой человек по фамилии Минейко отхватил имение Грабовских вместе со всеми хозпостройками, построил внушительный дворец с колоннами, заказанными в Вильнюсе, и, казалось бы, живи-поживай, но пришел 1939 год, Вторая мировая, пакт Молотова-Риббентропа и секретный протокол. Как предельно красноречиво указано уважаемым историком в статье, посвященной усадьбе, «в сентябре 1939 г. Минейко сел на мотоцикл и уехал в неизвестном направлении». После войны в усадебном доме была контора совхоза, затем клуб, после чего дворец молодого и холостого стал превращаться в очередного зомби белорусского наследия.

Если глянуть на Желудок из космоса, то можно убедиться, что городской поселок с дивным названием сидит на барочном скелетике из расходящихся из центра лучами улиц – когда-то владельцы этих земель были в курсе градостроительных тенденций XVIII века. К Центральному скверу – к площади, рыхло выгороженной набором зданий из храма, «Евроопта» и «Беларусбанка» с рядовой застройкой, – стекаются оси улиц с дивными названиями вроде Краснопартизанская, 17 сентября или 40 лет БССР. Вокруг этой площади мог быть организован ладный ансамбль, а на ней самой вполне могла бы разместиться какая-нибудь триумфальная арка – если бы, конечно, последние лет сто в Желудке кому-нибудь была важна ансамблевость в архитектуре, ну или какой-нибудь триумф заслуживал бы арки. Но это из бесчувственного космоса легко воображать высокое и прочее рококо, судить прошлое и рассуждать о сделанных и несделанных земных делах. Другое дело – прожить это все (да хотя бы XX век) здесь, в местечке городского типа на Щучинщине. Возможно, тогда церковь с «Еврооптом» и банком покажутся лучшим или единственно возможным ансамблем – вместе с Домом культуры в здании бывшей синагоги. Желудок – бывший штетл: до 1942 года еврейское население составляло 70% его жителей.

Но не будем нагнетать, а свернем на улицу Коммунистическую, чтобы добраться до главной достопримечательности г.п. – дворцово-паркового комплекса Святополк-Четвертинских. Кстати, насчет названий: ударение в топониме Желудок – на букву «о». Говорят, что населенный пункт прозвали так то ли в честь желудя, коих в достатке в округе, то ли в честь владельца, так как фамилии растительного происхождения вроде Сосна, Бурак, Гриб или Конопелька были на территории Щучинского повета явлением распространенным. Все веселее, чем «40 лет БССР».

К тому же история этих мест подревнее. Уже в 1385 году шпионы Тевтонского ордена нашептали о Желудке как о сельском владении князей ВКЛ и таким образом нанесли его на карту истории, хотя в интернете можно встретить предположения и о том, что Желудок – чуть ли не старейшее населенное место в Беларуси, ведь в Первую мировую здесь на огороде нашли клад с римскими монетами II века нашей эры. Ни римлян, ни клада, ни даже тех, кто его нашел, уже нет в живых, так что придется доверять информации из огорода открытых источников.

С момента появления в хрониках Желудок пинали туда-сюда, как придорожный желудь: то сдавали в аренду как великокняжеские земли, то дарили беглым из Московии сокольничим, то отдавали Сапегам в качестве компенсации, пока в 1680 году огромное шляхетское владение под названием «Желудокский ключ» не досталось Казимиру Францкевичу-Радзиминскому. Мазовецкий шляхтич отхватил одно из крупнейших землевладений на берегах Немана, основал в Желудке костел и монастырь и, видимо, вывел хозяйство на весьма неплохой уровень, раз во время Северной войны сам король Швеции Карл XII решил разместить здесь свою ставку. Как бы там ни было, победить в войне ему это не помогло.

И тут пришли Тизенгаузы. Вернее, так: они приплыли в Ригу еще на рубеже XII–XIII веков и в составе Братства воинов Христа начали сеять доброе и вечное темным народам Ливонии – с помощью огня и меча, как это и следовало духовным рыцарям. По прошествии пары долгих веков Ливония вместе с древним немецким родом Тизенгаузов оказалась в составе ВКЛ, и представители рода начали занимать различные государственные должности, а породнившись в середине XVII века с Сапегами, прочно закрепились в истории ВКЛ. Активные потомки немецких рыцарей проявляли себя и как управленцы, и как советники, как генералы и как ученые, как сенаторы и маршалки, так что говорят, что с 1658 года без них не обходился ни один сейм Речи Посполитой. А с начала XVIII и до середины XIX века знатная фамилия баловала своим вниманием и наш дорогой Желудок.

Все дело в том, что дочь вышеупомянутого Казимира Францкевича-Радзиминского вышла замуж за одного из Тизенгаузов – писаря ВКЛ Михаила, а тот взял да и выкупил за кругленькую сумму талеров половину родового имения. Сын его выкупил вторую половину и завещал целенький Желудок своему сыну – Антонию.

Антоний Тизенгауз – наверное, один из самых известных Тизенгаузов в истории Речи Посполитой. С 1765 по 1780 год он служил государству министром финансов (литовским надворным подскарбием) и проявлял себя как неустанный реформатор, бойко пытаясь превратить «литовские пущи» в «цветущую Голландию»: делая ставку на промышленность, основывал фабрики и мануфактуры, увеличивал урожайность и объемы животноводства (правда, за счет благосостояния крестьян), наприглашал иностранных специалистов, чтобы обучать крестьянских детей передовым наукам (правда, часто принудительно), и поначалу снискал поддержку всех прогрессивно мыслящих людей королевства. С 1770 по 1780 год трудился гродненским старостой и делал все, чтобы превратить Гродно в европейский суперсити: открывал культурные и производственные хабы, театры и музыкальные капеллы и даже заложил ботанический сад. Но, кажется, был не только увлеченным и талантливым, но и чересчур резким в методах: не считался ни с кем и ни с чем. Антоний не щадил не только крестьян, забирая у них детей или принуждая к тяжелому труду во благо цветущей Голландии, – Антоний замахивался даже на имущество и права других магнатов, а земли должников короны присоединял к королевским владениям силой. Говорят, для этого у него была собственная гвардия из «полудиких боснийцев». Вот тебе и цветущая гродненская экономия, вот тебе и реформатор Антоша!

Король Станислав Август Понятовский не только любил получать денежки в казну, но и водил дружбу с Антонием Тизенгаузом со студенческой юности, поэтому долго закрывал глаза на его рабочие методы. Вместе с тем неуемного реформатора возненавидело все королевство, культурное меценатство не спасало его от провалов в наспех построенной экономике, и против подскарбия возник заговор. В итоге в 1780 году его отправили в отставку и даже судили.

Мы судить Тизенгауза не станем, а полюбуемся местом, где он наверняка проводил хоть сколько-нибудь своего драгоценного времени. Точных сведений нет, но, как любитель что-нибудь распланировать и построить, скорее всего, именно он и заложил всю эту дворцово-парковую красоту в километре от центра местечка. Положил начало ансамблю на берегу теперешнего озера Колхозного.

Антоний умер бездетным, но Желудок так и оставался во владении древнего немецкого рода, прижившегося на новой родине и верно ей служившего: имением управляли то шеф литовской гвардии, то талантливый полковник и меломан. Тем не менее род угасал, и последней из его представителей, владевших Желудком, – да и вообще последней из местных Тизенгаузов – стала графиня Германция Тизенгауз. Вместе со своим мужем Северином Урусским Германция построила в Желудке новый костел – Вознесения Пресвятой Девы Марии, который стал родовой усыпальницей Тизенгаузов.

Миновав заключенные в XIX веке браки и родившихся в их результате наследниц и наследников вместе с их приключениями, мы наконец приближаемся к последним знатным владельцам Желудка: Людовику Рудольфу Четвертинскому (Святополк-Четвертинскому) и Руже Паулине Зофии Радзивилл. Говорят, изначально они поселились в замочке – одноэтажном жилом доме в неоготическом стиле, построенном еще Антонием Тизенгаузом, но быстро поняли, что с такими корнями да фамилиями стоит построить себе что-нибудь посолиднее. В результате потомок Рюриковичей граф Четвертинский выписал себе в Желудок звезду архитектуры того времени Владислава Маркони и в 1908 году по его проекту возвел наконец нормальный дом. Здоровенный дворец в необарочных формах, несмотря на два с половиной этажа, удивляет своей монументальностью и основательностью – будто бы Четвертинские ждали к себе в гости как минимум Людовика XIV. Из далеких родников во дворец был проведен даже водопровод, и с помощью насосов вода поднималась в резервуар под крышей!

Но в гости приехал не король-солнце, а Первая мировая война. Ни дворец, ни парк она не уничтожила, зато войска, которые слонялись через усадьбу Четвертинских, то и дело отщипывали себе что-нибудь на память. Интерьеры пришли в негодность, убранство и мебель исчезли, и вернувшиеся в имение вместе с польской властью хозяева решили не заморачиваться их восстановлением. Большую часть года князь и княгиня проводили в своем дворце в Варшаве, а Желудок стали использовать как летнюю резиденцию: жили в одной из официн – возможно, в неоготическом замочке, возведенном еще Антонием Тизенгаузом. XX век стартанул так лихо, что громадный романтический дворец так и не послужил знатным хозяевам. Новое время, войны и революции ставили крест на преемственности, размеренности и помпезности и рекомендовали быть скромнее и мобильнее. Чтобы чуть что – бежать, например.

Тем не менее в межвоенный период Людовик Четвертинский продолжил вести хозяйство в Желудке. Благодаря талантам князя, лично заправлявшего всеми делами, к 1939 году «Желудокский ключ» и его 16 500 гектаров включали в себя и винокурню, и мельницу, и паровую лесопилку, и речную пристань на Немане, и две электростанции, а также больницу на 40 коек, четыре школы и прочее (10 магазинов колониальных товаров, 10 магазинов потребительских товаров, 1 табачная лавка, 3 ресторана). В общем, было куда входить Красной армии в сентябре 1939-го.

Осенью 1939 года Четвертинские попадают в тюрьму НКВД, но тогда, говорят, за них вступился сам король Италии Виктор Эммануил III и через немецкие власти вызволил их из рук большевиков. Как бы там ни было, все становилось только хуже. В 1941 году Людовик Святополк-Четвертинский становится узником Аушвица-Биркенау, где и погибает. Войска Третьего рейха сжигают местечко, на оставшейся улице устраивают гетто, а во дворце – госпиталь, и Желудок с невосполнимыми потерями переживает Вторую мировую. Почти все евреи местечка расстреляны (это 70% населения), а спасшиеся и ушедшие в партизаны с окончанием войны не возвращаются. Жена князя Ружа Радзивилл – наверное, ее можно назвать последней знатной владелицей имения, – умирает в Бельгии в 1949-м.

До недавнего времени кто и что только не владело дворцом и прилегающей территорией: в 1960-е советские войска ПВО расквартировали во дворце своих офицеров и устроили там клуб, а территорию обнесли брутальным бетонным забором. В 1980-е, по местным легендам, в здании производили военную оптику. В 1990-е дворец перешел к Академии наук, которой, видимо, было не до дворца, затем – к заводу горячего цинкования «Конус», который, наверное, может защитить от коррозии и разрушения металл, но не необарочный дворец. В итоге все, что здесь происходило на протяжении двух и более десятков лет на рубеже веков, – медленное умирание памятника архитектуры и киносъемки в этих предсмертных декорациях. Мрачное барокко судьбы.

Как только глушишь двигатель у ворот комплекса, прибегает симпатичный голубоглазый кот. Говорят, он особенно чутко чует приезжающие ко дворцу свадьбы, так как они шумные и хорошо угощают, но тут осекся. За воротами мечется огромная овчарка. Кажется, ее охранные навыки смешаны с молодостью, любопытством и жизнелюбием, а занятый попрошайничеством кот так вообще не обращает на нее внимания. Сегодня дворцово-парковый комплекс в Желудке снова в частном владении, и вход на территорию осуществляется за 4 рубля: и по требованию, и в светлое время суток, и под роспись в журнале. Но оно того стоит, поэтому смело звоните по телефону, указанному на бумажке за стеклом ухоженного домика бывшего КПП. Бывший КПП и ворота – первые восстановленные объекты комплекса, и даже сквозь кованые ворота видно, что территория ухожена и досмотрена.

В 2014 году дворец вместе с 10 гектарами земли выкупила женщина из Москвы – за сумму примерно 90 тысяч долларов. К тому времени изначальная аукционная цена объекта упала более чем в три раза, потому что браться за Желудок никто не хотел. Профессионально занимаясь туристическим бизнесом не первый год и даже владея гостиницей в Риге, Софья Гаврилова ознакомилась с системой продажи объектов наследия в Беларуси и уже присматривалась к усадьбе Ястрембель в Барановичском районе, но судьба сложилась иначе. Теперь в ее собственности дворец Святополк-Четвертинских.

Вместе с дворцом новая хозяйка имения получила и условие («вовлечение здания в хозяйственный оборот в течение трех лет»), и согласование всех работ с Министерством культуры. Что бы там ни значило это «вовлечение в оборот», на сегодняшний день место прекрасно функционирует как туристический объект: звонок, 4 рубля, запись в журнале – и вот вы на аллее прогуливаетесь, поправляя пенсне и покрякивая, сидите нога на ногу на белой скамье напротив портика и вспоминаете былое, а при должном везении даже присутствуете при кормлении бодрых овчарок. Их, кстати, две: одна у входа, другая – у дворца, и после заката их спускают с цепи. Так что светлое время суток, звонок, рубли, запись.

Пока разрабатывался проект зон охраны, без которого не приступить к ремонту, новые хозяева дворца расчистили и облагородили парк, освободили помещения здания от хлама и мусора внутри, провели консервационные работы на крыше здания – теперь там не растут деревья и залатаны дыры. К сожалению, прокуратура запретила вход внутрь здания, ссылаясь на его аварийность, но ради сохранности того, что осталось от многострадальных интерьеров, такие меры вполне допустимы. На извилистую столетнюю лестницу можно взглянуть и через стекло входных дверей.

Активность семьи Гавриловых по работе с дворцом Святополк-Четвертинских – и как с объектом наследия, и как с туристической достопримечательностью – абсолютно прозрачна и подробно описана на специально созданном сайте. Проделанной за четыре года работой и правда можно гордиться. А так как все работы ведутся на благотворительные средства, спасению наследия можно еще и помочь: хоть деньгами, хоть материалами, хоть собственными умелыми руками.

Кстати, задолго до сделки в 2014 году наследница знатного рода – Изабелла Четвертинская – предлагала помощь в восстановлении дворца: в частности, помощь в привлечении средств от Евросоюза. Кажется, тогда ее интенция так и осталась где-то в ЕС, натолкнувшись либо на непроходимые болота бюрократии, либо на еще какие-то границы. Но будем надеяться, что новые хозяева не преминут воспользоваться помощью родственников бывших владельцев – по их словам, взаимодействия с наследницей Четвертинских они не исключают. К тому же та вовсе не претендует на маленький, укатившийся от больших дорог Желудок. А он клевый.

Миновав соседствующую с закатом дворцово-паркового строительства Зарю коммунизма и кинув взор на симпатичные хозпостройки прошлого, можно наконец двинуться в пущу – к Неману.

Добро пожаловать в междуречье. Наш маршрут проходит через Липичанскую пущу транзитом, но даже этот транзит – санаторий для израненных душ, глаз и разума. Ни тебе особо зданий, ни сооружений (ну, кроме мостов), ни коммунизма, ни капитализма, ни идеологий: сверни с дороги – и минимум людей, минимум того, на что они способны. Высоченные сосны причесывают мысли, припойменные дубравы убаюкивают суету, песчаные обрывы обрываются желтым песочком – прямо как земные мучения.

Липичанская пуща – часть древней системы лесов между Вислой и Неманом. К сегодняшнему дню немногие из этих лесов остались в относительной нетронутости, и ландшафт, формируемый и охраняемый реками Щарой и Неманом (а с недавнего времени и государством) – именно такой вот дикий везунчик. Хозяйственная деятельность на территории ландшафтного заказника, конечно, ведется, но лишайниковые боры и грабняки, кленовики да черная ольха с такой же черной березой остаются там, где и были сотни, а то и тысячи лет. Здесь же застыли и поросли лесом древние материковые дюны – кажется, у них даже есть весьма поэтичное название «эоловые холмы». Берега извилистых рек превратились в обрывистые, крутые террасы, а над покинутыми водой серпами стариц того и гляди пролетит черный аист.

Дополнительным успокоительным будет растительный мир (летом он, конечно, звучнее). Да что там – даже от прочтения названий Липичанских краснокнижников становится тепло: живучка пирамидальная, зубянка клубненосная, пололепестник зеленый, шпажник черепитчатый, пальчатокоренник майский, баранец обыкновенный, касатик сибирский, чина льнолистная и так далее. Или вот, скажем, насекомые: жужелицы решетчатая, блестящая, шагреневая и фиолетовая, весенний навозник, медведица-хозяйка, моховой шмель. Как не гордиться такими соседями и тем, что Липичанская пуща – их регламентированный приют! В лесах, раскинувшихся на целых три района, получили убежище и исчезающие виды млекопитающих: например, барсук и орешниковая соня.

Человек, в отличие от сони, вроде исчезать пока не собирается, но и для двуногого горемыки в ландшафтном заказнике найдется и стол, и дом. Ну, может, не дом, но оборудованная туристическая стоянка. Для посетителей Липичанской пущи разработаны не только пешеходные, но и веломаршруты, любители сплавов могут смело сплавляться хоть по Неману, хоть по Щаре, забраться на Лысую гору или поискать остров в форме сердца, а отдыхать благодарные посетители храма природы могут на специальных стоянках. Главное – не трогать широкопалого рака: он тоже в Красной книге.

На случай, если пуща и ее 87% леса – слишком сложное испытание, можно посетить более человеческие места: наведаться в партизанскую землянку-музей, поискать старую дегтярню или Щарскую криницу с купелью – говорят, вода в ней исцеляет.

После бесконечного леса можно посмотреть и на внеочередной шедевр культовой архитектуры. В деревне Пески, чуть в стороне от дороги, сохранился и здравствует мощный пример местной неоготики: построенный в 1918 году костел Богоматери Руженцовой. Над точеным основным объемом из бутового камня возвышается оштукатуренная башня колокольни с колоколом из старого костела – предшественника нынешнего.

Храм выглядит весьма выдержанно, остро и бескомпромиссно на фоне непричесанной, эстетически разобранной среды. Жизнь вокруг костела позволяет себе и цвет, и некоторую неразборчивость характера, неряшливость. Вот под яблонькой блестит ухоженный автомобиль, вот покосился забор, вот пенобетон, вот силикатный кирпич, вот синенькое, вот желтенькое – красота. Куры с близлежащего двора в поисках пропитания просачиваются во двор костела, за ними носится веселая собака, за компанией приходит женщина и выгоняет ее с прихрамовой территории, потому что иногда без строгости не обойтись.

На огромную деревянную мельницу рубежа XIX–XX веков мы, к сожалению, посмотреть уже не сможем. По словам одного из жителей Волковыска, уничтоженная мельница – следствие культурных репрессий, когда людей лишают истории и прошлого. Добавим немного густых темных красок: для того чтобы такие репрессии стали возможными, нас сперва долго и мучительно лишали воли, затем внушали беспомощность, заражали близорукостью и прививали апатию. Ну ничего: себя еще вполне можно вернуть, а вот эту мельницу, или там стекляшку ВДНХ, или первую минскую электростанцию – вряд ли.

Но выше нос! Впереди еще много удивительного.

Например, завораживающе брутальный костел в Большой Рогознице (или Рагожнице, как говорят местные аксакалы). Романская архитектура для Беларуси – явление весьма экзотическое, в относительной чистоте стиля представлено только Камянецкай вежай – неприступным донжоном, в котором феодал мог чувствовать себя в безопасности в своем Средневековье конца XIII века. Костел же Девы Марии Королевы в Рогознице, построенный на шесть с половиной веков позже – в 1927 году, вряд ли предполагал физическую оборону верующих, но своей строгостью и аскетичностью, чистотой форм и использованных материалов, а также асимметричной композицией объемов напоминает что-то из мрачных сказок про Средневековье, что-то родом из темных норвежских лесов. Потерянные в дебрях между скалами и фьордами каменные кирхи, средневековые крепости – ну или романскую архитектуру. Интересно: из-за геометрической ясности его относят и к конструктивизму, но формулировка «неороманский стиль» все-таки кажется более уместной.

Но что нам определения. Главное – костел в Рогознице выглядит сногсшибательно и экзотично не только на фоне деревни, но и в контексте этого богатого на чудеса региона Гродненщины. Удружил и верующим, и нашему глазу, и нашей ненасытной свинье-копилке архитектурного наследия католик и аристократ Оскар Мейштович. Он владел здешними землями с начала XX века и до 1939 года, и первое крупное предприятие Мостовщины – Рогозницкий крахмальный завод, работающий и по сей день, – более сотни лет назад тоже заложил он. В сентябре 1939 года Мейштович был расстрелян большевиками.

Семья Мейштовичей дала миру не только крахмальный завод с храмом, но и шестерых детей, среди которых, например, Ян Мейштович – автор серии исторических книг. А, скажем, сестра Яна, Мария, вышла замуж за Ксаверия Прушиньского, ставшего в дальнейшем крутым репортером, писателем и дипломатом. Судя по краткой биографии, Ксаверий был жестким критиком польского межвоенного правительства и сторонником мультикультурализма, объехал журналистом все горячие точки межвоенной и послевоенной Европы, в войну сражался в рядах польской армии в Западной Европе, а после вывел репортажный жанр на новый уровень. Так вот, говорят, что активно работать над своим писательским талантом он начинал именно здесь – в Рогознице, где и соединили сердца влюбленные. А вот и фотки со свадьбы.

За спиной у честной компании с первой фотографии – нарядный портик дворца, которым можно полюбоваться и сегодня. Сейчас слева от колонн коринфского ордера торчит флагшток с почему-то красным флагом, но табличка на флагштоке поясняет, что это не что иное, как флаг трудовой славы, который «поднят в честь». Оказывается, территория усадьбы вместе с постройками принадлежала сперва – вы только послушайте, как красиво, – колхозу имени Адама Мицкевича, а теперь – одноименному СПК. В самом же здании расположилось его правление. Видимо, благодаря этой своей полезности дворец прекрасно сохранился, а ведь старичку более двухсот лет, и на одном из фронтонов можно найти скромно выведенный год постройки – «1791». Полезность – частый секрет долголетия.

Что ж, нырнем глубже в прошлое Рогозницы. Поговаривают, что оно, вообще-то, королевское и в далеком XVI веке этой земелькой владела сама королева Бона Сфорца – жена Жигимонта I Старого, примчавшая в суровые культурные ландшафты восточной Европы из просвещенного Милана и научившая все королевство есть вилками. В одной из легенд говорится, что, когда королева была здесь проездом, местные жители подарили ей красивейшее покрывало из местной травы рогозы – рогожу. А травы этой вокруг росло так много, что хватило на целый топоним.

Но дворец здесь построила вовсе не Бона Сфорца, а Антоний Суходольский герба Слеповрон – каштелян смоленский и мерецкий, скарбник литовский, гродненский воевода и соратник упомянутого выше реформатора-воротилы Антония Тизенгауза. В конце XVIII века деятельный шляхтич возвел в Рогознице родовую усадьбу в модных на то время формах классицизма с еле слышными барочными отголосками. Сделал он это как раз накануне Второго и Третьего разделов (или, как это звучит в польском языке, «разборов»), поэтому выдохнуть и спокойно встретить пенсию Суходольскому-старшему не удалось – восстание, волнения, исчезновение польско-литовского государства.

Род Антония продолжился сплошь патриотами и повстанцами, так что было не до усадьбы: его сын Ян принимал участие в восстании Тадеуша Костюшко, а внуки боролись с Россией за независимую Речь Посполитую в восстании 1830–1831 годов. В результате один из них – поэт Райнольд – погиб, другой – Валентий – бежал во Францию и умер в нищете, третий – Яцек – вернулся из плена сумасшедшим, и только самый старший – офицер и художник-самоучка Януарий Суходольский – кажется, прожил достаточно счастливую жизнь. После восстания он эмигрировал в Рим и продолжил учиться и развиваться как живописец, а с амнистией вернулся на родину (правда, уже поближе к Варшаве, а не в родовое гнездо), чтобы и дальше писать свои картины батального жанра.

Кстати, талант Януария высоко ценил не кто иной, как Всероссийский император Николай I: существует легенда, что, увидев его работу (еще до восстания), он подарил художнику свою императорскую табакерку, а тот спустил подарок на нужды повстанцев. А когда после амнистии Николай I принял его в Императорскую академию искусств и заказывал у него картины, Суходольский отказался писать подавление восстания 1830–1831 годов. Сын Януария и правнук Антония Суходольского – Эдвард – продолжил патриотическую линию предков: тоже стал художником и бунтарем и тоже пострадал за идеи – только уже в результате следующего восстания. Вот такая семейка.

Неизвестно, когда именно Cуходольские оставили имение, но говорят, что и следующий владелец Рогозницы – Шабанский – воевал за независимость: совсем рядом с деревней произошла битва повстанцев 1863 года с казаками, в которой он и погиб. А каплицу святого Губерта – постройку XVIII века, около которой тайно собирались повстанцы, – сожгли по приказу Муравьева.

Сейчас в воздухе Рогозницы, кажется, минимум страстей – мирное, медленное место со своими агрорадостями и агропроблемами имени Адама Мицкевича. Но что-то, что вдохновляет на борьбу, здесь явно пролито и растворено: вон даже сын Ксаверия Прушиньского Александр оставил и Канаду, и Польшу, чьим гражданином является, и приехал в Беларусь: он трижды пробовал бороться за президентский пост на белорусских выборах. Правда, не смог зарегистрироваться.

Несмотря на то что города и людей мы по возможности объезжаем, в такую удивительную агломерацию, как Мосты, нельзя не заехать. Мостов три: Мосты, Мосты Правые и Мосты Левые, и все они расположены на берегу сядога бацькі Нёмана. Правда, название свое, по мнению историков, они получили вовсе не благодаря виадукам через Неман: в XV веке, когда местечко впервые упоминалось в Литовской метрике, мостов через эту могучую реку здесь вовсе не было. Зато ландшафт местности – холмы, сменяющиеся поймами с ручьями и заболоченными землями – обязывал наших предков озаботиться устройством архаичных мостиков, мостов и мостовых через болота и ручьи – настилов из бревен и брусьев, делавших эти места проходимыми. Этого добра здесь было, видимо, не меньше, чем рогозы в Рогознице, так что долго думать над названием поселения нашим предкам не пришлось. Мосты и Мосты. Никакой тебе идеологии, никакой тебе Зари коммунизма или Пламени феодализма – простенько и со вкусом. А главное – честно.

Начиналось все с Мостов Правых и Левых – небольших поселений по обоим берегам Немана. Перекресток торговых путей и дорог на Вильнюс, Минск и Гродно развивался как вполне типичное местечко – только что одна из дорог являлась рекой, по которой в Пруссию сплавляли лес и зерно, а обратно тащили бурлаками селедку да руду с вином. Оба берега с XVII века связывал паром, на обоих берегах действовали рынки, крутилась водяная мельница, в лесу велись лесоразработки – все как обычно, за исключением лимонадного предприятия. Да! Судя по «досье» города, в Мостах уже в XIX веке посербывали собственного производства лимонад. Но в XX веке все изменилось: Российская империя исчезла, Рижский мир отпилил половину нынешней Беларуси вместе со всеми мостами Польской Республике, и благодаря безжалостному капитализму межвоенной Польши на берегу Немана поселилось производство чуть ли не мировой значимости. Вслед за которым появились третьи Мосты – теперешний райцентр – и два моста через реку.

А все благодаря «Мостовдреву» – бывшему заводу «Копак». Два брата – Игнатий и Вацлав Конопацкие – отучились в Америке и купили в 1920-х годах в Швейцарии патент на изготовление водостойкой фанеры, после чего открыли предприятия сперва в Пинске, а затем, в 1927 году, в Мостах. Начав стройку весной, уже осенью они кубами выдавали сыроклеенную фанеру, а к концу 1928-го продавали по 50 вагонов в день. Наверняка еще и экономили на лозунгах про пятилетки!

Купив новый швейцарский патент для склеивания фанеры насухо, они стали делать из белорусских березок авиационную фанеру и поставлять ее из Мостов и в Западную Европу, и в Южную Америку, и даже на Цейлон да в Сингапур. Производство росло, а вместе с ним росли Мосты фабричные – населенный пункт с бесплатной школой, больницей, телефонным узлом и электростанцией. Недалеко от фабрики братья заложили сад и мечтали построить мост через Неман – то ли чтобы удобнее было вывозить фанеру, то ли потому что ну что это за Мосты без мостов.

В 1931-м на фабрике работало уже 400 человек, в 1933-м там была крупнейшая в то время забастовка на Гродненщине, в 1937 году завод сгорел, но тут же, в 1938-м, восстановлен. Судя по всему, Конопацкие были такими деятельными, что даже успели построить мост – стальной клепаный гигант перекинут через Неман в Мостах Правых. Но рубеж осени 1939 года для многих деятельных людей здесь стал роковым. По современным публикациям в местных медиа заметно, что писать о судьбе основателей «Мостовдрева» не очень принято, но мы не преминем лишний раз напомнить о том, что «освобождение Западной Беларуси» было просто очередной колонизацией «гаротнай зямелькi» со своими последствиями. Так, с приходом большевиков в 1939-м старший брат Игнатий бежал в Вильнюс, затем в оккупированную Польшу, где в 1943 году был арестован за поставки фанеры в Германию, которых никогда не было, в 1953-м реабилитирован, работал на деревообрабатывающем предприятии, в 1957-м умер. Младший, Вацлав, не сбежал, поэтому был сразу же арестован. Но, отжав предприятие, большевики не отжали секрет склеивания фанеры и поэтому были вынуждены оставить Конопацкого при заводе. Тот – видимо, выдав секрет, – пытался бежать, но был сослан на Волгу, откуда бежал сперва в Иран, а затем в Австралию, где и умер в 1950 году. Мосты же благодаря своему главному предприятию продолжили жить и развиваться.

Но не будем грустить, а лучше сами продолжим жить и развиваться и заодно прогуляемся по самому длинному в Беларуси подвесному мосту. Главная достопримечательность Мостов – пешеходный мост через Неман – тоже напрямую связан с фанерным заводом, только с его новой, послевоенной историей. В 1972 году генеральный директор «Мостовдрева» и уроженец города мостов Архангельска Евгений Радкевич и инженеры предприятия разработали конструкцию подвесного чуда длиной более 193 метра и изящно связали правый и левый берег Немана на радость мостовчан и жителей окрестностей. Говорят, что мост собирали на льду и со льда поднимали в воздух, фиксируя на мачтах. Как бы там ни было, видно, что создатели инженерного сооружения постарались. Интересно, что до реконструкции мост раскачивался, чем дарил прогуливающимся незабываемые впечатления, но в середине 1990-х был зафиксирован дополнительными тросами и приобрел, так сказать, стабильность. А еще на другой стороне реки человек попадает вовсе не в продолжение города, а в лесной массив и продолжение Липичанской пущи. Везука!

Что ж, торчать на мосту в Мостах можно бесконечно, ведь куда ни посмотришь с него – несущийся в Балтику Неман делает изящный поворот, за которым ничего не видно, и можно только догадываться, что там приготовила тебе жизнь. Ну а что еще любопытно про Мосты, так это то, что здесь не только самый длинный подвесной мост, но и самый короткий в Беларуси проспект – проспект Юности длиной в полкилометра. А что – честно.

В Мостах Правых можно полюбоваться массивным довоенным мостом, сменившим паромы, ползавшие по Неману с XVII века. Сооружение выглядит немного диспропорциональным трафику и своему деревенскому окружению – величественная и серьезная конструкция из трех секций-арок напоминает про индустриализацию и размах инженерной мысли межвоенного периода, свалившиеся на пасторали тогдашней Мостовщины с ее бревенчатыми мостками и лодочками.

А еще чуть в стороне от моста, на обрывистом берегу, происходит удивительная трансфрмация, если не мутация. Там старинная усадьба Ознобишиных превращается в православный храм со сверкающей луковкой.

Как пишет в своих «Воспоминаниях» один из известнейших представителей рода Алексей Александрович, Ознобишины – коренные тамбовские дворяне, купившие имение Мосты в 1871 году и остававшиеся на Гродненщине до самого похода большевиков на Варшаву в 1920-м. Нужно признать, что мемуары Алексея Александровича – предводителя гродненского дворянства, члена IV Государственной думы и гродненского вице-губернатора, – стоят отдельного внимания. Не только потому, что содержат в себе немало интересных сведений об устройстве жизни и положении дел в этих широтах в конце XIX – начале XX века, но и потому что написаны они так, будто кто-то добрый везет тебя на лодке против течения времени, напевая тихую колыбельную целой эпохе.

Вот для затравочки убаюкивающее начало изданных в Париже мемуаров, где есть и про Правые Мосты, и про усадьбу.

«Я родился в 1869 году. Начал себя помнить десятилетним мальчиком, живущим с родителями в имении Мосты Гродненского уезда, в старом доме, построенном на правом, высоком берегу реки Немана. По преданию, в доме переночевала королева Бона, а в погребе была тайно погребена одна из прежних владелиц имения Мосты пани Киркиллова. Никаких признаков этих событий мною обнаружено не было, если не считать всяческого уклонения прислуги посещать погреб после захода солнца.

Длинный одноэтажный дом состоял из шестнадцати комнат; почти все проходные, с огромными кафельными печами, двумя балконами, откуда открывался чудный вид на Неман: вдали луга, покрытые типичными для Белоруссии редкими, корявыми, старыми дубами; напротив – местечко Мосты, расположенное по обоим берегам Немана, направо – паром, налево – деревянный старый костел, две синагоги, одна на левом берегу, другая на правом, в конце нашего сада, куда выходила заднею стеною.

<....>

Между барским домом и местечком был фруктовый сад, в нем много громадных, старых грушевых деревьев; среди них знаменитая, ныне исчезнувшая "Сапежанка", еще "Бураковка", красная, как бурак, и "Смолярка" с запахом смолы. Почва была песчаная, и потому все усилия отца завести более современные сорта груш и яблок были неудачны, зато деревья вышеназванных сортов были исполинские. Помню, как с одной такой "Смолярки" брат Саша свалился и лишился чувств. Странный был звук от удара его тела о землю. Когда его принесли домой, он все стонал: "Ой, спина, спина". Я горько рыдал. С месяц ему пришлось пролежать; на всю жизнь остался как бы слегка согнутым в плече».

Говорят, что Алексей Александрович Ознобишин мог бы в составе правительственной делегации БНР ехать добиваться признания независимости Беларуси на Парижской мирной конференции, так как имел для этого достаточно средств. Но, видимо, не поехал и вообще предпочел эмиграцию. Его старший брат – последний из Ознобишиных, кто оставался в Мостах, – погиб, попав в руки большевиков в 1920-м.

Сегодня груши «Сапежанка» и «Смолярка», кажется, искать бесполезно – на месте сада пустырь. Заборчик, которым огорожена бывшая усадьба, пока что можно обойти и приблизиться к бледно-бирюзовому благочинию под металлочерепицей. Усадьба уже побывала Правомостовской школой-интернатом, а теперь отдана дому престарелых, при котором и планируется открытие православного центра в бывшем дворянском доме. Вряд ли можно назвать происходящее со зданием реставрацией, но тут вопрос риторический: радоваться тому, что здание сохранится хоть в каком-то виде, или печалиться, что по части работы с наследием в Беларуси чаще всего пока что все через жопу.

Ну да не будем нагнетать. Как и положено русскому дворянству, род Ознобишиных был, конечно же, православной веры, и даже интересно, как бы посмотрел на такую смену типологии здания кто-нибудь из бывших владельцев. Может, и благословил бы разом с новенькими пластиковыми окнами.

Что ж, а мы начнем закругляться и по пути к Щучину восстановим настроение еще одним необычным и прекрасно сохранившимся, несмотря на почтенный возраст, храмом. Торжественным и праздничным, невзирая на кладбище, на краю которого он стоит, как бы заправляя ансамблем из тысяч погребеннных, тысяч памятных камней и надгробий. Но сперва как люди, тренирующие психику и расширяющие кругозор, все же взглянем на еще одну удивительную мутацию – синагогу, превратившуюся в православную церковь.

Холокост ничуть не обминул и Рожанку, где, как и на всех оккупированных территориях в 1942 году, реализовывалось «Окончательное решение». Почти все евреи Щучинского района к 1944 году были уничтожены. После войны в здании синагоги расположился клуб, а после окончания советской эпохи и возвращения святынь верующим в синагогу уже некому было возвращаться. На рубеже XX и XXI веков после существенной перестройки в бывшем центре религиозной жизни евреев поселилась церковь св. Николая.

Главная католическая святыня Рожанки таких мощных трансформаций не претерпевала и как была освящена в 1674 году во имя Петра и Павла, так и стоит по сей день. Правда, есть предположения, что изначально храм был кальвинистским и был построен при протестанте Николае Паце в конце XVI века. В польских источниках указывается, что храм был возведен еще до опустошительной тринадцатилетней войны, во время которой святыню ограбили, а священника убили. Так или иначе, влиятельнейший магнатский род Пацев заправлял Рожанкой еще с начала XVI века, поэтому имел право строить и перестраивать что угодно и во что вздумается. Вот Михаил Казимир Пац – сам великий гетман литовский – и озаботился тем, чтобы после «Потопа» в Рожанке распахнул свои двери католический храм.

Юзеф Пац, владевший Рожанкой в XVIII веке, пошел дальше: пригласил итальянца Спампани и построил здесь еще и богатую усадьбу с шикарным парком, чтобы не зазорно было собирать хоть всю знать Речи Посполитой разом с королем. Но, как мы знаем, в конце XVIII века Речь Посполитая – усилиями России, Пруссии и Австрии, да и стараниями многих шляхтичей, просивших Екатерину II ввести войска (что-то вся эта история напоминает), – перестала существовать. Ни восстание Костюшко, ни участие в нем Юзефа Паца ничего не изменили, и бездетный магнат отписал уже включенное в Российскую империю имение своему дальнему родственнику Людвику, родившемуся в самом Страсбурге. Вот уж где no borders был у богатеньких.

Людвик тоже не был фанатом России. Образование получал в Англиях и Франциях, воевал за Наполеона и даже был его генерал-адъютантом в походе на Москву, но, покончив с делами военными, осел вовсе не в Страсбурге, а в самой что ни на есть Рожанке и зажил себе спокойной магнатской жизнью. Построил пивоварню, холщовую мануфактуру, крахмальню и занялся модернизацией сельского хозяйства – как человек, повидавший в этом деле заморские успехи.

Перестроил и реконструировал он и костел, который к тому времени пришел в упадок. Нарядный щит главного фасада, а вместе с ним, вероятно, и башня обязаны своим появлением именно Людвику Пацу и приглашенному им польско-итальянскому архитектору Генриху Маркони. Говорят, благодаря их стараниям здесь, в Рожанке, в 1827 году появился первый пример неоготической архитектуры на территории Беларуси. А еще говорят, что во время этой реконструкции был использован авангардный на то время материал – портландцемент, изобретенный в Англии буквально вот-вот – в 1824 году. Английская готика, английский портландцемент – Рожанка была явно прогрессивным местечком. Кстати, и название деревни, по местным легендам, произошло вовсе не от слова «рожа», а от названия весьма благородного растения – розы. Мол, в незапамятные времена какой-то из владельцев этих мест собрал здесь такой огромный розарий с цветами со всего мира, что иначе, чем Ружанкой, назвать это место было невозможно.

Людвик Пац, хоть и давно оставил к тому времени военное дело, не остался в стороне от восстания 1830–1831 годов, после чего был вынужден покинуть свое имение и бежать из враждебной к его взглядам Российской империи. Свой жизненный путь он окончил и вовсе в Турции, а Рожанка осталась на месте и продолжила свое существование как рядовое губернское местечко. Деревня с большими потерями пережила XX век, в котором исчез один из населявших ее народов и была разрушена усадьба Пацей, но все же сохранила несколько памятников архитектуры. Некоторые из них вроде рожанской синагоги, правда, изменились до неузнаваемости и, в общем-то, перестали быть чьей-то памятью, прошлым. Зато оказались включены в чье-то настоящее. Диалектика, не иначе.

Щучин прекрасен. Щучин – это очередной «маленькi Версаль» с удивительным гербом и достаточно завидным количеством сохранившихся объектов наследия, среди которых и дворец Друцких-Любецких, и классический пижончик в белом – Костел Святой Терезы, и домик лесника, и рядовая застройка. Забавно, что при этом башенка с часами, которая, наверное, является самым популярным туристическим символом города, – стилизация и младенец-новодел, появившийся в 2007 году.

Пробежаться по центру города ради инстаграма с причесанными памятниками архитектуры, полюбоваться гуляющими людьми и отражениями щучинского скайлайна в пруду, покормить уток чем-то из сетевого супермаркета, сфоткаться с МиГ-25 или МиГ-19 – все это можно, конечно, сделать и за часок, а можно залипнуть в Щучине на подольше – так, чтобы закусить соленьями в «Старом городе», посидеть на какой-нибудь лавочке и переночевать в «Уюте» – ну или в бывшем постоялом дворе, где сейчас расположен гостиный двор «Павлинка» (тут главное не испугаться мясных изделий, изображенных в его окнах). Но мы в своем аутичном маршруте стремимся к местам чуть менее светским и чуть более меланхоличным. Бывший военный аэродром, например, вполне подходит.

То, что на старом военном аэродроме до сих пор все серьезно, выдает даже милитаристская кличка котенка, который носится у входа в один из ангаров. Полосатому зверю всего 7 месяцев, а его попечитель уже с гордостью перечисляет добытое охотником. Зовут котенка Нурс (неуправляемый реактивный снаряд), и на его счету уже куча жертв, среди которых есть даже медянка.

У бывшего несколько десятков лет заброшенным аэродрома снова есть обитатели, причем вполне симпатичные. И с него снова поднимаются в небо самолеты.

Военный аэродром появился под Щучином в 1939 году, но уже в первые часы немецкого вторжения в 1941-м вышел из игры, как и большинство объектов и формирований, не готовых в то летнее утро к бою. Зато в 1950-е аэродром реконструировали и приспособили под нужды разворачивающейся холодной войны – под тихим Щучином поселились отважные летчики и реактивные бомбардировщики, созданные для того, чтобы доставлять ядерное оружие за океан.

Соответствуя гонке вооружений, аэродром разрастался, развивал свою инфраструктуру, но оставался секретным до самого окончания холодной войны, а на смену бомбардировщикам со временем пришли самые навороченные истребители и разведчики.

Взлетная полоса этого мощного военного объекта, созданного для прикрытия западных границ СССР, была готова принять самолет любого типа – даже гигантский ИЛ-76 и АН 22 АНТЕЙ – и они приземлялись. В укрепленных арочных ангарах хранились самые современные самолеты – так, например, по данным сайта, посвященного авиационному прошлому Щучина, в 1990–1991 годах здесь базировались все МиГ-25БМ, выпущенные к тому времени в Союзе, и даже парочка сверхновых МиГ-29.

В общем, с такими соседями Щучин явно мог спать спокойно. В берушах, потому что шума от сверхзвуковых самолетов наверняка было порядочно.

В 1988 году 95-ю истребительную авиационную дивизию, дислоцировавшуюся здесь с 1960-х, расформировали, а затем в течение нескольких лет увольняли полк за полком – аэродром с позывным «Точный» медленно умирал, теряя самолеты и летчиков. В 1992 году один из последних МиГов покидал Щучин, чтобы лететь в Барановичи на авиаремонтный завод и там быть распиленным на металл. Во время прощального полета над городом пилоты решили продемонстрировать пилотаж на Миг-25, и на выводе из нисходящей фигуры им не хватило высоты – самолет врезался в землю недалеко от деревни Давлюдовщина, в нескольких километрах от Щучина. Наверное, это был прощальный полет – во всех смыслах. Трагическая точка в истории Щучинского военного аэродрома, когда оба летчика увели самолет от жилых домов и погибли на глазах у своих близких.

«Это психология пилота: если сбой в машине и зависит не от пилота, то он может катапультироваться. Но если это пилот совершил ошибку, то он будет пытаться исправить ее до последнего», – говорит Андрей Чернышов, пилот-любитель и председатель объединения любителей авиации «Точный», объясняя, почему летчики МиГа не покинули самолет. Именно он инициировал возрождение аэродрома как базы для любительской авиации и купил первый самолет для его новой, уже мирной жизни.

Несколько лет назад вместе с райисполкомом и местными летчиками-ветеранами Андрей расчистил оставшуюся взлетную полосу – часть бетонных плит покрытия растащили за 20 лет простоя, остальные заросли травой, – заселился в один из арочных ангаров и организовал школу пилотов: теперь все желающие могут поучиться здесь на летчика-любителя. Ну или просто полетать над Беларусью вместе с опытными пилотами, а если повезет, то и с Нурсиком.

Андрей Чернышов как гостеприимный хозяин и человек, увлеченный своим делом, готов рассказывать и показывать гостям все, что успел наработать. Заехав к нему в гости, можно посмотреть арендуемый арочный ангар с малютками мирной авиации, теряющимися в его военной глубине, изучить историю «Точного», уважительно собранную летчиком-любителем на нескольких инфостендах, попить чайку и послушать байки о прошлом и настоящем аэродрома, ну или, опять же, просто полетать.

В целом бывший военный аэродром, с которого взмывали в небо грозные машины с ядерными зарядами на борту, сейчас выглядит несколько сюрреалистично и живет удивительной жизнью.

На бывшем командном пункте разводят лошадей, в каких-то ангарах – с массой каждой из створок ворот в 40 тонн – делают памятники, в каких-то – мебель, в каких-то чинят машины, в каких-то хранят картошку или зерно. Под земляными валами укреплений сидят козы, 5 гектаров бывшего летного поля отщипнули под солярную станцию мощностью 2,5 мегаватт – и над всем этим нет-нет да и прожужжит какая-нибудь Cessna.

По пути к каменной вишенке нашего маршрута мы минем еще одну трансформацию. В деревне Можейково скромно стоит небольшой дворец классических форм, который сегодня ухожен, причесан и исправно служит правлению сельсовета. К сожалению, здание почему-то лишилось керамической черепицы, которая еще с десяток лет назад была на месте: благородную кровлю сменили на казенно-бордовую фальцевую, и теперь дворец сельсовета немного выбивается из ансамбля – крыши старой конюшни и бывшего дома работников пока еще держатся. Но не будем нагнетать – за зданием сельсовета торчит и вовсе что-то голубое с бирюзовеньким.

В XVI–XIX веках Можейковом кто только не владел. Не совсем ясно, почему этот комплекс стали называть именно усадьбой Ромеров – наверное, из-за красивой фамилии. Видимо, потому что «усадьба Костровицких» или «усадьба Брохоцких» звучит не так романтично. Между тем здание жилого дома, которое дошло до наших дней, построено во второй половине XIX века именно при Владиславе Александровиче Брохоцком. Он имел отличное сельскохозяйственное образование, и благодаря этому дела в его имениях шли превосходно: оборачивались севообороты, росли урожаи, разводились лошади – Брохоцкий даже построил завод, чтобы производить кирпич с черепицей. При этом рачительный хозяин не забывал и о культуре и был, например, одним из дольщиков здания Польского театра на Погулянке в Вильнюсе.

После Первой мировой потерпевшее хозяйство было восстановлено до довоенного уровня, а в 1932 году вполне себе рабочее Можейково унаследовал сын Владислава – правда, всего на 7 лет, до прихода большевиков. Зато за эти 7 лет польский офицер, писатель и общественный деятель успел построить спиртзавод, который пригодился новому порядку, да и по сей день радует округу ликеро-водочной продукцией. Новый порядок посадил Андрея Владиславовича Брохоцкого в Гродненскую тюрьму, после чего – в годы оккупации – он все же смог вернуться в унаследованный дом. На правах постояльца: имением и спиртзаводом уже управляли немцы.

Неизвестно, как обходились Брохоцкие со своими работниками, уважали и любили ли их люди, – об этом, вероятно, можно узнать из книги «На переломе двух эпох. Записки хуторянина», написанной Андреем Брохоцким (после войны он благополучно уехал в Польшу). В подробной статье, посвященной Можейкову, есть цитата из книги Брохоцкого, посвященная событиям 1942–1944 годов: «Начались нападения, все более частые, но не на немцев, а главным образом на зажиточных поляков либо бывших предвоенных чиновников. Бандиты имели неплохую разведку, вращались преимущественно в околицах с православным населением, доброжелательным к россиянам… Высшими судьями были восточники, которые очень охотно брали не себя "акт правосудия". В то время вооруженная банда приходила ночью в намеченное место, уничтожала "виноватых", грабила жилище и исчезала утром». В общем, напряжения было столько, что доставалось даже мертвым – склеп, в котором был похоронен Брохоцкий-старший с женами и родителями, был разграблен, а гробы разбиты.

Ну а жизнь пошла своим чередом: в бывшие панские угодья пришел совхоз «17 сентября», во дворце обосновалась его контора, спиртзавод стал выпускать водочку, а в начале XXI века успешное хозяйство передало эстафетную палочку агрогородку – первому в Лидском районе.

А за полтысячелетия до агрогородков, в начале седого XVI века, это самое Можейково получил в подарок от короля виленский подконюший Шимко Мацкович. Он-то и инициировал в своих владениях строительство сегодняшней легенды белорусской культовой архитектуры – каменной церкви на месте деревянной каплицы Витовта.

Можно пересмотреть много фотографий этой «жемчужины белорусской готики», но впечатление, которое она производит вживую, намного сильнее: в материале, который можно потрогать, в тишине, посреди которой застрял этот кирпичный корабль веры, в закатном солнце, ползущем по щиту главного фасада и башням, в трогательным быте упирающейся в нее деревенской улочки на пару домов. В одном из дворов, что ближе всего к храму, рядом с перекошенным срубом хаты буднично пилит дрова женщина, упитанный кот выбирает место, где разместиться так, чтобы всех видеть, но бетонный забор в агробарочных формах – видимо, казенный, потому что в нем вся улочка, – неудобен даже для кота. Бабушка идет в гости к другой бабушке через улицу – обсудить что-то у такого же розового забора. Мужчин не видно, будто они не доживают до поздней осени или даже до заката. В сотне метров стоит подвыцветший, еще предыдущей эпохи знак «Мураванка».

Церковь оборонительного типа, церковь-крепость – удивительное сооружение, возвышающееся над маленькой деревней в стороне от трасс, – сочетает в себе две функции: в ней можно и молиться, и обороняться. Но даже не заходя внутрь, за трехметровой ширины фундаменты и толстые стены с окнами-бойницами, здесь можно почувствовать те покой и защищенность, которые возникают только рядом с чем-то вневременным, надчеловеческим, предельно цельным в своей отчужденности и своем совершенстве.

Но церковь действует, в ней проходят службы, и ее отчужденность – скорее, что-то, что приписываешь от восторга.

Хотя сегодня церковь Рождества Богородицы имеет ярко выраженную православную ориентацию и исправно служит этой конфессии большую часть времени своего существования, за полтысячелетия храм побывал и униатским, и католическим. Когда-то он был открыт для прихожан, когда-то – заброшен, когда-то разрушался, когда-то ремонтировался и достраивался. Все это лишний раз заставляет нас взглянуть на все происходящее – на раздор, расколы и на вечную борьбу всех со всеми – по-философски и с орбиты. С орбиты иногда видно, что многосложность придуманных человеком систем и их взаимоотношений, отсутствие диалогов между сообществами (религиозными в том числе), а иногда и просто неумение одного человека услышать другого – все это лишь создает дополнительные закоулки и подвалы, где прячутся реальные проблемы человека и его хрупкого человечества: глупость, жадность, страх смерти или ужас осознания бессмысленности существования. Но на орбите нет воздуха и скучно, поэтому вернемся на землю.

Оставим разговоры о ценностях профессионалам и просто подышим суровой, как камень, и возвышенной, как хоралы, архитектурой. Благодаря своим безызвестным, но однозначно увлеченным зодчим монументальная и самобытная церковь совместила в себе черты и поздней готики, и раннего ренессанса, и сложные звездчатые своды с нервюрами, и простые, ясные ритмы наружных элементов. И продуманность крепости, и торжественность культового сооружения, и средневековую тяжеловесность, и эстетическую тонкость Возрождения.

Точная дата строительства храма неизвестна. Известно, что в 1542 году он уже был, а в 1528 вышеупомянутый землевладелец Шимко Мацкевич жаловался королю, что кто-то из знати загребает в карман пожертвования на его строительство. В общем, так и хочется сказать, что все как всегда. Но, судя по построенному храму, как бы там кто ни воровал, на свете нет-нет да и появляется что-то хорошее. Судя по тому, что человечество еще существует, что-то там этот мир нет-нет да спасает. Что-то такое хорошее в этом мире иногда торжествует. Не обязательно справедливость.

Глядя на все эти архитектурные памятники и их метаморфозы, можно предположить, что для того чтобы просто выжить, иногда достаточно быть каменным и стоять. Принимать людей с их молитвами, какими бы они ни были, безропотно вмещать в себя всё, что бы ни происходило вместе со сменяющимися порядками, постояльцами, строями, их декорациями и прочими сельсоветами. Главное – не давать в обиду свои несущие конструкции, иначе точно смерть и конец игры.

Дорога

Дороги на протяжении всего маршрута просто замечательные: грунтовки встретятся на пути, только если вам захочется подробнее исследовать Липичанскую пущу и ее поросшие лесами дюны. А так – сплошной асфальт и благополучие. Протяженность маршрута немаленькая – почти 600 километров, но основной километраж – перегон по трассе М6, которая вот-вот станет одной из самых благоустроенных и безопасных. В движении по магистральным линиям маршрута можно пользоваться любыми навигаторами, вплоть до аналоговых, бумажных, карт, но в случае, когда вы заплутали в огородах, обычно помогает maps.me: в этих офлайн-картах есть все объекты.


Еда

Что может быть лучше, чем залипнуть с бутербродами посреди дубрав или сосенника, глядя на реку, или на том же мосту через Неман, – поэтому классический набор земных радостей вроде термоса с чаем и прочей сухомятки вполне подойдет. Порадоваться общепиту можно только разве что в Щучине, ну или в Лиде. В остальном гастрономический туризм будет ограничен зельцем с хлебом из местных сельпо, что иногда лучше не придумаешь. В Щучине есть кафе «Старый город», посидев в котором пару часов, можно узнать, чем живет город, и неплохо закусить. Совсем рядом есть что-то вроде бургерной, но у разведки нет о ней никаких сведений.


Ночлег

Летом маршрут преодолим за светлое время суток, но если на дворе зима или спешить вы не любите, то можно смело зависать в Липичанской пуще: в холодное время года – в агроусадьбах, а летом еще и с палаточкой на стоянках. Можно остановиться в Щучине (хвалят гостиницу «Уют») или в Лиде (booking.com и airbnb.com там вовсю работают), но тогда имеет смысл генерировать логистику, исходя из времени года и предпочтений. Можно ориентироваться на этот и этот маршрут и соорудить свой. Главное – наслаждайтесь.

Фото: Friedrich von der Groeben, Feliks Dangel, Andrzej Kłopotowski, wikimedia.org, globus.tut.by, orda.of.by, radzima.org, planetabelarus.by, svaboda.org, lj.ru, mostylib.by, mosty.grodno-region.by, volkovysk.by, airforce.ru, dworypogranicza.pl, shtetlroutes.eu, pna-znp.org, NAC и Книги памяти.

Перепечатка материалов CityDog.by возможна только с письменного разрешения редакции. Подробности здесь.